Затем Бринн откашливается, и я понимаю, что она снова взяла себя в руки.
– Я не могла вторгнуться к ним. Так что я просто пошла куда глаза глядят. Я не знала, куда иду, и так оказалась за городом в лесу. Я не представляла, что буду теперь делать. Но тут я вспомнила про сарай и поняла, что у меня хотя бы будет место, где провести ночь, пока я не придумаю, что делать дальше. Там было жутко, – говорит она уже другим тоном. – Стрёмно. Как будто… как будто кто-то за мной наблюдал. Как будто за мной наблюдала она. Посреди ночи я проснулась и… клянусь, увидела в окне ее лицо. Всего на секунду. Эти большие глаза, эти светлые волосы. Вероятно, это было из-за чувства вины. Или же это был сон.
– Мне очень жаль, Бринн, – шепчу я. Жаль – это одно из самых худших слов, которые только существуют: оно почти никогда не несет того значения, которое ты хочешь в него вложить.
– Все нормально, – говорит Бринн. Еще пара слов, которые люди произносят так часто, почти никогда не вкладывая в них то значение, которое они должны нести.
– Нет, не нормально. – Внезапно меня в самое сердце поражает глупост происходящего, полная бессмысленность. Бринн и я были лучшими подругами Саммер. Мы влюбились в историю, рассказанную в книге. И только за это нас наказывают снова и снова. Откуда же к нам придет прощение? Кто явит нам милость? – Ты должна вернуться домой.
– Я никому ничего не должна, – отвечает она. Резкая, как всегда.
– Ты же не можешь вечно оставаться бездомной.
– Спасибо за совет. – Она несколько секунд не отрывает от меня глаз, на ее лице лежат полоски теней, взгляд непроницаем. Затем она отводит его, качая головой. – Забудь, – говорит она. – Я же знала, что не стоит тебе открываться. Знала, что ты не поймешь.
– Это нечестно, – возражаю я. – Я все понимаю. – Она отворачивается, и в груди моей вскипает злость. – Ты не единственная, кому пришлось несладко.
Она разворачивается и смотрит мне в лицо.
– Ах ты бедняжка, – говорит она. – Хочешь основать клуб для таких, как ты, и стать его казначеем?
– Прекрати. Ты же знаешь, что я не это имела в виду.
Лунный свет отражается от зубов Бринн, и они начинают блестеть, как у хищного зверя.
– Я сыта по горло этой твоей ролью всегдашней бедной овечки, – заявляет она. – Я на это больше не куплюсь.
– Я не понимаю, о чем ты толкуешь.
– Еще как понимаешь. – Бринн часто выходила из себя на моих глазах, но никогда так, как сейчас. Раньше ее злость никогда не была направлена на меня. – Ты меня предала! – кричит она, и вместе с ней как будто кричит весь окружающий нас лес.
– Что? – Я едва выдавливаю из себя это слово.
– Ты продала меня. Продала меня копам. – В темноте она кажется мне незнакомкой или каким-то неистовым духом, чем-то не из нашего мира. Сверкающие зубы и глаза, словно полосатые, наполовину закрытые прядями темных растрепанных волос. – Спросите Бринн, – передразнивает она меня. – Бринн вам расскажет. Я ничего не знаю. Меня там даже не было. – Ее всю трясет, и я вдруг понимаю, из-за этого ее гнева, из-за того, что, как она думает, я сделала, Бринн и перестала отвечать на мои звонки, перестала читать текстовые сообщения и исчезла из моей жизни, словно уроненный в воду камень. – Они не верили мне, что бы я им ни говорила. Ты убедила их, что это моя вина.
Я вспоминаю, как сидела в душной комнате, с подмышками, зудящими от пота, с пересохшим, как пустыня, ртом, несмотря на кока-колу, которую копы мне давали. Как отец смотрел на меня со злостью, не владея собой, почти крича.
– Я вовсе не собиралась навлекать на тебя неприятности. – «Скажи им, Миа. Просто скажи им правду», – твердил отец. А я тщетно пыталась вытянуть хоть слово из глубокого песчаного карьера, где застряли все слова, заваленные сверху слоями камней и наносов, пыталась, дрожа от напряжения. «Спросите Бринн, – бубнила я. – Спросите Бринн».
– Да неужели? А что же ты все-таки собиралась сделать?
– Я не хотела говорить лишнего. – Она снова отворачивается от меня, и теперь уже я хватаю ее за запястье и заставляю остановиться и выслушать меня. – Ты вынудила солгать ради тебя, Бринн. Ты заставила меня поклясться, что я не стану рассказывать, что там случилось…
– Я сделала это не ради себя. – Мы стоим так близко, что я могу чувствовать выкрикиваемые ею слова. Хрясть, хрясть, хрясть! Как будто она колет ножом прямо в сердце. – Я сделала это ради нее, неужели ты не понимаешь? Чтобы никто не узнал. Я оберегала, защищала ее, я…
– Бринн? Миа? – С улицы доносится голос Оуэна. Я отпускаю руку Бринн, и она быстро отступает назад. Сердце бьется часто-часто, как будто я долго бежала.
– Миа? – Голос Оуэна звучит уже ближе.
– Мы здесь. – Бринн подносит руку к глазам и отворачивается, а меня охватывает острое чувство вины. Может быть, она плачет? Но когда мы выбираемся на улицу и луна освещает ее лицо, оно выглядит спокойным и не выражающим почти ничего. Как будто кто-то взял ластик и стер с него не только гнев, но и все чувства вообще.
Оуэн похож сейчас на горящую спичку. Его волосы стоят торчком, он словно искрится от возбуждения.
– Ну вот и вы, – говорит он. – Идем.
– В чем дело? – беспокоюсь я. – Что произошло?
Он уже идет обратно к дому. И едва-едва поворачивает голову, чтобы ответить.
– Это все Эбби. Она кое-что нашла.
БРИНН
Тогда
Густо и косо валил снег, и мы каким-то образом заблудились. Мы ходили в лес уже сотню раз, проходя мимо одних и тех же деревьев, запоминая путь по приметам, среди которых были и пни, и впадины, и купы вереска, и древние стены, рассыпавшиеся и превратившиеся в груды камней, но снегу быстро навалило так много, и он оказался так чист и бел и настолько густо окутал все вокруг, что мы все-таки заплутали.
Если твое детство проходит в Вермонте, ты неизбежно слышишь истории о людях, которые застряли в снегу; о тех, кто отошел от своих машин и потерялся в непроглядной белизне. Истории о людях, которые замерзли насмерть просто потому, что пошли гулять в лес, такой же, как этот, пошли, как следует не подготовившись, полные самонадеянности, и, покрывшись потом, превратились в сосульки. Как глупо. Вполне возможно, мы находились всего в четверти мили от Брикхаус-лейн, но чем дольше мы бродили, тем менее узнаваемым становился окружающий пейзаж. Только пустые пространства, белые от снега. Как будто снег все стер. Он также стирал и нас.
– Ты делаешь это нарочно, – говорю я Саммер. Я была уже недалека от паники. – Отведи меня назад. – Она водила нас кругами – я была в этом уверена. Чтобы наказать нас за то, что мы захотели вернуться домой.
– Я не нарочно, клянусь, не нарочно. – Кончик носа Саммер был покрыт красными и белыми пятнами – первый признак обморожения. И по тому, как она сказала, что не нарочно, я поняла – Саммер говорит правду, но из-за этого я только испугалась еще больше. Миа плакала, но делала это беззвучно, и слезы и сопли текли по ее лицу ко рту. И вокруг ни единого шороха, одна только беззвучность снега, поглощающего звуки наших шагов, поглощающего нас самих.
