С тех самых пор, как я приехала в Нью-Йорк вчера, мой голос спешит присоединиться ко всем этим остальным голосам, ко всем этим остальным звукам – я за всю свою жизнь еще никогда не говорила с такой легкостью и так много. Почему-то мне намного, намного легче говорить, когда все остальные люди тоже стремятся к тому, чтобы их услышали.
Я от всего этого в восторге.
– Ну как? – спрашивает папа. Он выглядит так, словно сошел с рекламы для туристов в больших городах. На его шее болтается фотоаппарат на ремне, а к поясу прикреплена поясная сумка – настоящая поясная сумка. Каждый раз, когда мы спускаемся в метро, он прижимает рукой свой бумажник. В этих больших городах нужно всегда держать ухо востро, то и дело повторяет он, словно надеясь, что таким образом сможет ненавязчиво уговорить меня поступить в колледж на юге Вермонта. – Как тебе все здесь?
– Мне тут нравится, – осторожно говорю я. А затем добавляю: – Знаешь что? По правде, я в полном восторге.
Надо отдать ему должное – папа ухитряется не выдать своим видом, что такой ответ повергает его в полную прострацию. Он неловко хлопает меня по плечу.
– Я рад, солнышко. – А затем присовокупляет: – И я уверен, что если быстро продам свои дом, машину и бизнес…
– Ха-ха. Очень смешно.
– Быть может, тогда мы наскребем достаточно денег для того, чтобы оплатить твое обучение в первом семестре.
Но он улыбается и в следующую секунду уже крепко обнимает меня.
– Я горжусь тобой, солнышко, – говорит он, уткнувшись носом в мою макушку, и я понимаю, что в его устах это самое горячее признание в отцовской любви.
– Я знаю, папа. – Когда я отстраняюсь, мое сердце замирает: здесь он. Хотя мы говорили и переписывались по телефону или обменивались сообщениями в мессенджерах почти каждый день, увидеть его вживую – это совсем другое дело: вот Оуэн идет ко мне, расплывшись в улыбке, его волосы стали еще длиннее и еще сильнее путаются, чем когда-либо в прошлом, а вихор на его макушке стоит торчком, словно восклицательный знак. Он самый необычный и самый прекрасный парень в Нью-Йорке. А может быть, и во всем мире.
– Мистер Фергюсон, – говорит он, задыхаясь, как будто только что долго бежал. Но когда они пожимают друг другу руки, он почти не смотрит на моего отца. Не переставая улыбаться, он смотрит на меня.
– Оуэн… – С августа, когда я видела его в последний раз, он вырос еще на дюйм. На нем темно-синий шарф и пиджак с кожаными заплатками на локтях, и он кажется старше, как будто здесь, в Нью-Йорке, он заполняет пространство как-то иначе, как будто здесь он на своем месте.
Теперь я стала многое понимать. В этом и заключается чудо – чудо, которое представляют собой другие люди, весь мир и его тайна. В том, что все меняется. В том, что люди взрослеют. В том, что истории можно переписывать снова и снова, что персонажи из демонов могут превращаться в героев, а трагедии – в дар божий. В том, что Оуэн никогда не будет моим до конца, и это хорошо, потому что это означает, что я могу любить его по-настоящему. Наконец, в том, что нередко любовь очень похожа на расставание с прошлым.
А настоящее преступление всегда раскрывается в концовках. Джорджия Уэллс это знала.
Если бы Саммер осталась жива, она, возможно, узнала бы это тоже.
– Крайний срок – девять часов вечера, – заявляет папа, устремив на Оуэна суровый взгляд, как бы говорящий: веди себя благопристойно, взгляд, который, должно быть, присущ ему все последние семнадцать лет. Затем он поворачивается ко мне. – Ты сможешь найти дорогу обратно до нашего отеля?
– Я сам приведу ее обратно в целости и сохранности, – говорит Оуэн все с той же улыбкой, энергии которой хватило бы для того, чтобы снабдить электричеством половину квартала Нью-Йорка. Странно, что в детстве он все время носил черное. Сейчас он одет в яркие цвета, просто какая-то радуга в обличье парня.
– Только до девяти часов, – повторяет отец и, помахивая в воздухе пальцем, добавляет: – Я очень люблю тебя, Миа.
– Я тоже люблю тебя, папа, – говорю я. Благодаря нашим сеансам семейной психотерапии с доктором Лебланом между нами снова царит любовь. Как будто мы пять лет кружили на самолете в зоне ожидания посадки, описывая и описывая круги вокруг того, что хотели сказать друг другу. Но после того, как мисс Грей покончила с собой, мы получили разрешение на посадку.
– Итак? – Оуэн не держит меня за руку, но мы с ним идем бок о бок, так близко друг от друга, что он все равно касается меня. И я думаю о том, что бы я почувствовала, если бы он поднял меня на руки: я бы, невесомая, взмыла ввысь. – Куда тебе хочется пойти больше всего?
– Я обещала купить Эбби сувенир, – говорю я. – Самый уродливый, который только смогу найти. И надо будет что-нибудь купить и для Бринн.
Мы с Оуэном вместе идем к Кэнэл-стрит, и он рассказывает мне о курсах, которые изучает в университете, о своих преподавателях и о парне, который живет в общежитии на том же этаже, что и он, и содержит подпольный игорный дом. Оуэн рассказывает мне о Нью-Йорке и о том, что он, подобно фигурке оригами, раскрывает тебе все новые и новые свои грани, и ты каждый день открываешь в нем новые измерения, новые, прежде неизвестные тебе рестораны и художественные галереи, новые скрытые в закоулках магазинчики и новых людей, всегда новых и новых людей, за каждым из который стоит своя собственная история.
В Чайнатауне я нахожу для Эбби жутчайшую футболку с настоящими работающими электрическими лампочками, пришитыми на груди, а Бринн покупаю черную толстовку, на передней части которой, переливаясь, трясет головой скунс. Оуэн попросил меня рассказать, как идут дела у остальных, и я ввожу его в курс дела: Бринн учится в альтернативной старшей школе, получая также дополнительную помощь от миссис Пиннер, которая все так же обучает Эбби на дому. Бринн начала заниматься волейболом и, что меня не удивляет, проявляет недюжинное умение забивать мячи, попадая при этом в головы игроков команды соперников. Мы с Уэйдом, когда он на каникулах приезжал из Бостонского университета к себе домой, как-то сходили на матч с ее участием, и оба пришли к выводу, что Бринн просто создана для того, чтобы бить в цель.
Я вернулась в старшую школу Пресвятой Марии, чтобы проучиться там еще один год, потому что, как мне сообщили, это увеличит мои шансы на зачисление в Нью-Йоркский университет. Первые несколько недель я чувствовала себя там не самым лучшим образом. Не в том смысле, как когда пробовала учиться там пять лет назад, а в прямо противоположном. С тех пор как стало известно, что убийцей Саммер была мисс Грей – полиция нашла доказательства этого в ее компьютере, фотографиях и электронной почте – мы опять стали знаменитыми. Но на сей раз в качестве жертв – жертв предрассудков и нетерпимости, свойственных маленьким городкам, жертв жестокой несправедливости, некомпетентности полиции, и так далее, и тому подобное. Пять лет назад все вели себя со мной так, будто у меня заразная болезнь, теперь же все набивались ко мне в друзья просто для того, чтобы что-то доказать.
