Эх, старье, старье – давно забытый стиль… То ли дело сейчас!
«Завод гнусно дымил трубами, превышая предельно допустимую концентрацию норсульфазола в 10 000 раз. У ворот бушевал экологический митинг. В кабинете нас ждал директор Н. М. Пропиленов. «Пользуетесь ли вы обкомовским пайком?» – напрямик спросили мы его. Тот жалко забормотал, что сдал персональный автомобиль и ездит теперь на самокате. В цехе, остановив все станки, нас ждали 3500 работниц, которые наперебой жаловались на жилье, колбасу, радиационный фон и облсовпроф. На стихийном митинге выступила А. П. Ходикова. Трагично сложилась ее судьба. Она в 1916 году послала воздушный поцелуй Николаю II, за это была трижды репрессирована, сыновья ее стали ворами в законе, внучки – инвалютными, правнуки – рокерами. Подрастает правнук рэкетир.
– Как вывести страну из кризиса? – спросили мы ее.
– Частная собственность нужна, – задорно прошамкала Ходикова.
Над заводом вставала луна, похожая на неконвертируемый, обесцененный рубль…»
Он отодрал от стены старый газетный лист и нашлепнул новый. Размазал клейстер. «Клеить надо на совесть, – подумал он. – Обои доставать – по-прежнему такая мука…»
Русская женщина
Хлопушкинский чугунный завод должен был посетить Генеральный секретарь с супругой. Надежду отобрали в числе тех, кто случайно должен был повстречаться ему у конвейера.
Секретарь парткома провел среди отобранных летучий инструктаж.
«Будет спрашивать, на что жалуетесь, отвечайте – все хорошо. Если станет настаивать, говорите – кооперативы замучили. Цены сильно высокие».
Вечером Надежда рассказала мужу о событии. «Охота тебе попкой быть, – буркнул тот. – Говори как есть».
«А как есть?» – задумалась Надежда. А было: дым от завода, веревочная колбаса по талонам и комната в общежитии.
«Напишу ему письмо», – вдруг решила Надежда. Ей представилась картина из фильма про декабристов, где дама в длинном платье падает ниц перед монаршим конем и протягивает свиток. Надежда испугалась сравнения и отогнала картинку от себя.
Полночи Надежда писала и спала потом очень беспокойно. Ей снилось, как ее, голую, обыскивает парторг, находит письмо и строго говорит: «Нехорошо, Надежда!»
Утром Надежда в новеньком комбинезоне стояла у конвейера и собирала из отходов производства игрушечные будильники, похожие на гири. Письмо за пазухой вспотело.
Вдруг бегут начальник цеха и парторг, оба белые.
– Выручай, Надежда! Светлецова заболела. Будешь хлебом-солью ЕГО встречать.
На Надежду нацепили кокошник, сунули хлеб-соль и вывели к Доске почета.
Час минул, два. Надежда закоченела.
Вдруг бежит парторг, глаза белые:
– Выручай, Надежда! От Матвеича в мартеновском пахнет!
Помчались в цех. Надежда отогревалась у доменной мечи, стояла, как дура, в каске на кокошнике и с хлебом-солью, который позабыли отобрать.
А Генеральный так и не приехал. Задержался то ли в обкоме, то ли в горкоме.
Пришла Надежда домой, а у сына жар, муж не кормлен. Быстро – горчичники ставить, борщ разогревать!
Выручай, Надежда!
Последний бой кибальчиша
Утром, как всегда, плюясь и шаркая, Кибальчиш потащился за молоком и папиросами.
По дороге заглянул в винный – так, из любопытства, все равно, если б чего было, очередь бы подсказала.
Зашел и обомлел: пахнет ванилью, грязных опилок на полу как не бывало, продавщица – в крахмальном фартучке, а главное – бутылок столь, сколь не видел Кибальчиш (а он был пивуч, особенно после ночных допросов) за всю свою жизнь.
Один стеллаж до потолка был уставлен «Столичными», «Кубанскими», «Перцовками», «Московскими», заморскими джинами и висками. Стеллаж другой был отведен напиткам, как понял Мальчиш, полегче: глаз углядел знакомые, но забытые «Черные глаза» и «Твишиани», а прочие все были невиданные. Ютилась полочка с двадцатью сортами шампанского. Пива – пива! – было не меньше десяти родов, и банки даже какие-то. А рядом дразнили иноземные коробочки с сигаретами.
Продавщица издевательски улыбнулась:
– Прошу вас.
– Это чего ж, обратно торгсин сделали?
– Все только за рубли.
Не смея поверить, Мальчиш, путаясь в рублях, приобрел бутылку «Черных глаз» (покойница бабка любила) и пачку «Мальборо», которые запомнились потому, что их раскуривал тот диссидентский писатель, за которым Кибальчиш ходил уже перед самой пенсией.
На улице затянулся обновкой (дрянь табак, буржуинский) и потащился, плюясь, в молочный. Тут он совсем ослабел, потому что увидел сыр, которого не видел полгода, и сырокопченую колбасу, которую не видывал, почитай, лет тридцать. Впрочем, сыров и колбас было сортов, не ошибиться бы, по двадцать.
«Горбачева ждут», – вдруг молнией сверкнуло в старческом мозгу Кибальчиша. Он лихорадочно, пока не оттеснили охранники, купил на все деньги колбасы и остановился подождать: может, подъедет Он, и завяжется непринужденный разговор с жителями микрорайона.
Но никто не суетился. Людей в магазине было мало. За окном, видные через витринное стекло, неслись автомобили. Какие-то странные они были, чересчур красивые и чистые. И люди шли мимо какие-то веселые, с разглаженными лицами.
«Нет!» – вдруг просверлила Мальчиша новая догадка, и он даже ослабел и без того нетвердыми ногами. И как только он понял, что случилось, со старческой быстротой юркнул к выходу и пошаркал-пошаркал к дому. И все – откуда ни возьмись появившиеся всюду рекламы, полупустые автобусы, лоток со свежими раками убеждали его, что последняя догадка была верной: он всю жизнь боролся с буржуинами, а они все ж таки победили и были уже здесь, на его родной улице.
Дома он накрепко закрыл дверь, завалил окна мешками со стиральным порошком, вытащил маузер, подаренный лично К. Е. Ворошиловым, и приготовился к последнему бою.
В метро
Как я люблю вечернее метро! Когда уже схлынул поток тех, кто едет с работы, и народу не так много, и люди поспокойней…
Вот сидит тридцатилетняя. Прическа словно только из салона, дубленка, но сумочка черная, а сапоги красные… А как по цвету подберешь! Единственная у нее, видно, сумка, единственные сапоги… Сейчас сапог не накупишься… Читает воспоминания о Тарковском. Что ей Тарковский? Кто она – искусствовед? Киноманка?.. Поднимет голову, обведет тебя туманным взглядом, словно «Сталкера» снимает, и опять – читать…
А рядом – пожилая: в строгих очках, с седыми завитками, сидит, прорабатывает верстку какой-то детской книжки, ставит на полях исправления. Вся в работе, и ей уже ни к чему, как той, тридцатилетней, глаза поднимать, проверять, какое впечатление производит…
