– Сейчас у меня нет времени, Саша… И потом, я хочу обратить ваше внимание, – (злой взгляд на Пита), – ваш… м-м… оркестр стал несколько напоминать цирк.
И он ушел, томный, гордый, вальяжный. Скалозуб тотчас – к Питу:
– Что ты делаешь! Из-за тебя все срывается!
«В тра-ве си-дел куз-не-чик!»
– Ты что же, не хочешь ехать?
«Совсем как огуречик!»
– Прекрати, дурак, прекрати!
– Сашенька, хочешь хороший совет? Догони Тристана Изольдовича и поцелуй его в задницу…
«Зелененький он…»
Тр-рах! Удар, вспышка!
Пит летит со стула. Потеря памяти. Он открывает глаза. Прожекторы жарко освещают его лицо. Высоко над ним: железные каркасы и лесенки задника сцены.
Пит встает. Кровь капает на его белый костюм.
Скалозуб стоит с опущенными руками, злой, бледный.
Ребята, тоже бледные, молча стоят на своих местах.
Пит, ни слова не говоря, огибает Скалозуба, опускается со сцены и идет, одинокий, через пустынный и темный зал.
У выхода он оглядывается.
Сцена ярко освещена, ребята стоят, на плечах гитары, за ударником – Юрка, всегда улыбающийся, а теперь растерянный и бледный, а Скалозуб закуривает и начинает им что-то тихо объяснять.
…Да, вот так все оно и было.
Пит вытащил соломинку и одним глотком допил коктейль. Он по-прежнему сидел один. Холуй Леша по каким-то высоким соображениям заставлял мерзнуть непривилегированную очередь.
Пит встал, протолкался к стойке и взял уже два коктейля: что лишний раз бегать. Когда он вернулся, зазвучали колонки, висящие по углам заведения – как иконы, – и начал пульсировать красными огнями светомузыкальный экран на стене. За окном, где жалась к входу несчастная очереденка, зазвучала та же мелодия, и в такт ей вспыхивали лампы, освещая вывеску «Мест нет». «Удивительное издевательство, – подумал Пит, глядя через стекло на топчущихся перед запертой дверью людей, – удивительное».
…Он поджидал тогда Скалозуба. Здание Дома культуры было монументально и мрачно. Фасад его по-оперному освещал один фонарь. Пит караулил на другой стороне улицы, притаившись за деревом. Он ждал долго. Мимо проходили молодые веселые люди. Они оживленно разговаривали. Изредка проезжали машины.
Вдруг полил дождь, внезапный, бурный, совсем летний. Пит весь вымок, но не замечал этого. Наконец Скалозуб вышел. Пит инстинктивно отпрянул, потом засмеялся про себя. Скалозуб, сценически освещенный единственным фонарем, немного постоял, прислушиваясь к дождю, и распустил свой элегантный зонтик. Падали последние струйки дождя. Недруг шел по пустому тротуару, аккуратно переступая лужи; Пит по-кошачьи двигался за ним по другой стороне улицы. Сзади и сбоку лицо Скалозуба напоминало осетра. Его хотелось назвать костистым.
«Слушай, Скалозуб, ты помнишь, как ты принес нам стихи, те самые, где «в грозные годы нас рожала земля»? Ты говорил, что это стихи фронтового поэта. Ты смущался, Скалозуб: ведь это были твои стихи. Ты их написал, ты, который раз в три месяца меняешь джинсовые костюмы, которому на двадцатилетие папа подарил «Запорожец»!.. Это тебя-то в грозные годы рожала земля?! Фронтовой поэт… А помнишь, как ты выступал на собрании, когда выгоняли Вальку Рыжова? Как ты был вальяжен, благообразен!.. У нас высшее учебное заведение, а не вытрезвитель и не наркологическая клиника, говорил ты. Наш институт готовит красных инженеров. Нужно жестче подходить к нарушителям социалистической морали.
А Валька Рыжов талантлив и в тысячу раз достойнее тебя быть красным инженером! Тебе плевать на это, знаток социалистической морали. Тебе плевать на то, что парень раз всего сорвался, что у него больная мама и сестренка…
Ханжи чертовы! Раз в неделю устраивают в общежитии облавы: кто пьет. А что там еще делать, если не пить? Телевизор, танцы… И то – напротив института точка: портвейн, водка. Три минуты ходьбы – еще одна, работают с утра до поздней ночи. Рядом – распивочная. Сто грамм водки, бутерброд. Рядом – пивная. Три остановки на трамвае – еще одна. Около – опять-таки магазин. Ханжи! Борцы с пьянкой!»
Скалозуб вышел на широкую улицу, по которой неслись красные огоньки машин, и неожиданно вскочил в подошедший к остановке троллейбус. В первый момент Пит даже растерялся, а потом заметался по мокрой мостовой, замахал зеленым огонькам, остановил наконец такси, плюхнулся на переднее сиденье, мокрый, помятый, и выдохнул:
– За тем троллейбусом.
Пит настиг Скалозуба у его дома.
Это была старая, купеческая, разлапистая Москва.
Темный тротуар лоснился от дождя.
Каблуки Скалозуба стучали в пустынном переулке.
Вдруг Скалозуб свернул в подворотню. С улицы подворотня выглядела как нора в теле дома. Пит быстро и бесшумно метнулся к ней, заглянул.
Скалозуб уже был в конце ее, он перепрыгивал островки какой-то липкой дряни, которой в изобилии в таких подворотнях. Его фигуру освещал робкий электрический фонарь.
– Стой, – хриплым голосом сказал Пит.
В руке он сжимал перочинный нож, ножичек для разрезания «Футбол-хоккея» и для очистки яблок. Скалозуб обернулся. Увидел Пита, мокрого, окровавленного, который бесшумно, как привидение, стоял на пороге подворотни, увидел блеснувший в его руке нож, и его острое рыбье лицо вдруг в одно мгновенье переменилось, как будто выбили из него какие-то внутренние подпорки. Оно стало подобострастным, жалким, жалким…
Пит еще никогда не видел такого жалкого лица.
Они стояли молча, друг против друга, по обеим сторонам глухой и длинной подворотни. Молчание длилось минуту. Пит швырнул в грязь, на середину подворотни, ножичек с перламутровой рукояткой, повернулся и, ни слова не говоря, вышел.
Дождь припустил снова, Пит шел по мокрым и глухим улицам, и ему хотелось плакать…
…Пит не заметил, как допил второй коктейль. Ничего не изменилось, только сознание покрылось легкой пленкой, как бы слоем полировки.
Музыка меж тем кричала вовсю. Публика танцевала. Рядом со столиком Пита плясал, образуя кружок, табунчик девочек. Они двигались хорошо – как заведенные куклы. Казалось, что идет работа какого-то скучного, четко отлаженного механизма.
В центре зала, как украшение, как гвоздь программы, элегантная пара вполне стильно выдавала рок-н-ролл.
Рядом с ними сорокалетний лысый гражданин, непонятно зачем забредший в это молодежное заведение, пытался изобразить что-то вроде вальса-бостона с юной толстушкой. Толстушка делала за его спиной страшные глаза окружающим и прыскала.
За столиком подле Пита двое угасали над коктейлями – один совсем обрубился и спал, уронив голову на стол, а второй напряженно пялился на Пита, и лицо у него было такое, как будто он только что забыл какую-то очень важную мысль.
