Я дернулся.
– Да, в Лицей, – подчеркнул он. – Вы ничего о нем не слышали – неудивительно. Это затея трех энтузиастов-педагогов. В шестьдесят втором они решили организовать спецшколу-интернат для особо одаренных детей. Неожиданно их поддержали в верхах. Обучение сделали платным, и деньги родители платили немаленькие, особенно по тем временам, – по сто рублей в месяц. Правда, хитрецы-организаторы – не буду вам их называть, фамилии весьма известные, – сделали платным обучение только для тех, родители которых были в состоянии платить. Сами же отправились по Союзу искать талантов. Для них выбили государственный кошт… Когда зашел разговор о том, где открывать интернат, энтузиасты вспомнили тот, мой, Лицей, и предложили Красное Село. Неожиданно и эта идея понравилась наверху…
Интересно, новоявленный Лицей – его бред? Или был такой на самом деле? Но почему тогда никто ничего о нем даже не слышал?
– Конечно, – продолжал он, – был бешеный конкурс. Всем мальчишкам, невзирая на посты папаш, устроили жесткий экзамен и этим вызвали у многих высокопоставленных деятелей раздражение. В итоге «золотой молодежи» прошло примерно столько же, как и талантливых провинциалов. Всего нас было на первом курсе тридцать человек. Ну, а меня, я думаю, взяли как талисман. Как медвежонка. Что это за Лицей без Пушкина! Хотя и я вместе со всеми держал экзамен, без всяких скидок… Открыли лицей без шумихи, без репортеров. Договорились в течение пятнадцати лет держать эксперимент в секрете. Мы, забегу вперед, были единственным курсом, которому дали выпуститься. Набирали еще два курса, а в семидесятом эксперимент прикрыли.
Начали мы учиться. И вот тут я стал замечать, что помню не только то, что случалось лично со мной. Понимаете? Вообще-то это с каждым бывает. Помните, у Льва Толстого разговор Наташи с Соней – метампсикоза? И вот я вспоминал вдруг какие-то никогда не виданные пейзажи. Деревушки, кареты. Людей, очень странно одетых. Старинные залы, свечи, очень тяжелые пистолеты… Потом я стал читать и постепенно понял, что он – это я.
Последнюю фразу он сказал с таким убеждением, что я окончательно уверился, что он сумасшедший. Астеник, подумал я, чтец книжек. Фантазер. Да еще заворожен фамилией, датой рождения, лицеем… Мудрено не свихнуться. Но какой ясный, какой последовательный бред!
– Понимаете, я вспомнил о том Пушкине такие вещи, о которых не было написано в книгах. Я помнил, каким было лицо у Державина, когда я читал на экзамене в Лицее, как блестели пуговицы на его мундире… Я помню, какая погода была в Болдине, когда я сжигал десятую главу «Онегина», и как горел камин… Помню, какими были глаза у Натальи Николаевны, когда я вырвался наконец из «холерной ссылки», и как много сказал мне тогда этот первый взгляд, и как я был тогда счастлив… Потом, начав читать пушкинистов, открыл о себе массу интересного. Ей-богу, если б я тогда знал, что моя жизнь будет настолько пристально, с таким сладострастием изучаться, не стал бы делать столько глупостей. А уж карты или поездки туда – ни-ни. Что за пример для потомства!.. А домыслов! Какую-то невинную шутку, ровным счетом не имевшую ни для меня, ни для кого никакого значения, каждый трактует по-своему, но пушкинисты – с бешеной серьезностью.
Тут он, видимо, что-то вспомнив, фыркнул, а потом, не сдержавшись, расхохотался, запрокидывая голову.
Конечно, он ненормальный. Но, черт возьми, с ним интересно! Однако сейчас я его поймаю.
– Скажите, Александр Сергеевич, – спросил я осторожно, когда он отсмеялся, – вот вы говорите, что помните, какая была погода в Болдине в тот день, когда вы сжигали «Онегина». – Он кивнул, улыбаясь. – А что там было написано – помните?
– Конечно.
Клюнуло!
– А вы не могли бы что-нибудь оттуда почитать? Если не трудно.
– Пожалуйста.
Вот он и попался. Сейчас он понесет свой графоманский бред, и все сразу станет на свои места.
Он легко поднялся, вышел на середину комнаты, повернулся лицом ко мне и начал читать.
После первой строфы сомнений не было. Это был Пушкин. Тот самый. И та самая, неизданная, никому не известная десятая глава «Онегина».
Он прочитал три строфы, спросил: «Достаточно?» – и не дожидаясь ответа, прошел по комнате и сел, но уже к окну, за стол Саши Невского. Я тоже безотчетно встал, пересек комнату и сел за стол напротив него. Теперь мы сидели лицом к лицу, как два партнера-противника за шахматной доской. Нас разделяли два поставленных впритык стола, две стоящие спиной друг к другу пишущие машинки.
– Я выдержал экзамен? – спросил он меня иронически. Я промолчал. Я был потрясен. Конечно, что он Пушкин – это бред. Но где он отыскал десятую главу? Ведь только что читал он стихи Пушкина – тоже никакого сомнения. Никому не известные!
– Где вы нашли это?
Неужели у нас, в нашем журнале, я опубликую десятую главу «Онегина»? Но с ним надо осторожнее, он тем не менее сдвинутый.
– Материалист вы, – сказал он, мягко улыбаясь. – Еще раз повторяю: я не сумасшедший и ничего не нашел. Я – он и есть.
– А вы? Вы не материалист? – усмехнулся я. – Вы ж брали в Одессе уроки чистого афеизма! Что это – переселение душ?.. Слушайте, не морочьте мне голову!
Зря я погорячился. Спокойней надо, спокойней. В конце концов, сейчас главное – что? Убедить этого сумасшедшего, чтобы он разрешил опубликовать десятую главу у нас. Это дадут срочно, сверхсрочно, досылом – как угодно. И еще: заставить его рассказывать, как он отыскал рукопись. Не горячись, Сережа. Такого шанса у тебя никогда в жизни не будет.
– Откуда же знать мне, – со вздохом сказал Пушкин, – как и почему это случилось. Вот вам вполне материалистическая отгадка… Скажите, время бесконечно?
– Да, – осторожно сказал я.
– Человеческая история бесконечна?
– В принципе – да. Если мы не уничтожим сами себя.
– А человек? Он в пространстве конечен – со всеми его руками-ногами, желудком и мозгом?
– Н-ну, да.
– Значит, есть вероятность того, что на бесконечной ленте истории рано или поздно появится объект, абсолютно идентичный другому, уже существовавшему раньше. Человек, полностью совпавший с другим человеком.
Я понял его мысль. И ничего не возразил.
– Правда, – продолжил он, – вероятность того, что он появится по прошествии столь крохотного промежутка времени, – ничтожно мала. Но она есть! И потом – мы ведь здесь, в СССР, забываем о существовании Бога. А возможна и такая гипотеза.
– А память? – спросил я.
– С памятью сложнее. Но разве мы все до конца поняли в генетике? Разве островки памяти не могут передаваться по наследству? В конце концов, я – далекий, но потомок. Причем по прямой…
Но ведь это же сенсация! Это можно будет давать из номера в номер. Кусками по восемь полос. Пушкинистика сойдет с ума. Если, конечно, все подтвердится… Но сейчас главное – убедить, вымолить у него, чтобы он ни с кем, кроме меня, не имел дела. На любых условиях. Пусть – весь гонорар его. Моя – только фамилия, как литзаписчика. Даже и фамилии не нужно. Все равно все узнают, что это сделал я. Да, но кто поверит? Но ведь я же поверил. Какая угодно экспертиза подтвердит, что это стихи Пушкина. Пусть хоть сто литературоведов изучают. А может, подделка? Мистификация? Он – талантливый версификатор?.. Не торопись. Помнишь, как тебя учили: в разговоре со сложным собеседником поменьше лобовых атак. Применяй обходные маневры, заходы с флангов, с тыла.
