Он отрицательно помотал головой.
– Уже поздно.
Я загасил сигарету о подоконник.
Ах ты, господи… Я-то думал сначала, что вся эта история – комедия, фарс. А здесь – трагедия…
– А чем ты живешь? – спросил я.
Он смотрел в окно, на несущиеся белые и красные огоньки машин. Он снова думал о своем.
– Это не проблема. – Он не отрывал взгляд от окна. – Каждый из нас по окончании Лицея получил по два университетских диплома. Я – переводчика, с английского и французского, и историка.
Помолчали. Потом он сказал, улыбнувшись:
– А ведь я – еще тогда – писал о гласности. «Гласность прений о действиях общественных лиц – одно из важнейших условий высокообразованных обществ». Можешь проверить по собранию сочинений. Статья «Опровержение на критики», год 1830-й… Все-таки вы далеко ушли – в смысле пути к свободе. – Он говорил без иронии. – Тогда я не ожидал таких темпов… Предков всех тех, кто здесь сидит, – он сделал жест, объемлющий наше двенадцатиэтажное здание, средоточие редакций, – и судит, вслух и печатно, обо всем – хлестали по щекам и насиловали на сеновалах… Только мне вот сейчас не повезло. Ну что ж, имеются, как говорится, отдельные недостатки…
Он встал, прошелся по комнате, взглянул на часы.
– Уже поздно. Тебя, наверно, дома ждут.
Я пренебрежительно махнул рукой. Он внимательно посмотрел на меня и сказал очень просто:
– Послушай, напиши обо мне.
Я сначала не понял, потом в мозгу вдруг вспыхнула строчка: «И Пушкин падает в голубоватый колючий снег»
[3], – я вскочил и закричал:
– Умереть хочешь? Согласно своему предчувствию? И чтоб я тебя убил? Ты… ты думаешь, что я Дантес?!
Я готов был броситься на него. Он отвел глаза на мгновение, потом резко посмотрел на меня и тоже крикнул:
– Нет! Ты – не Дантес! Но я – не Пушкин! Уже не Пушкин!.. – Он рывком поднял рукав своей джинсовой курточки, и я увидел на смуглой золотистой руке, на сгибе, два белых шрама. – Ты что, не понимаешь, почему я читал тебе то, что было написано в восьмидесятом? Так вот – все остальное – хуже! И с каждым годом – все хуже!.. Когда Кюхля писал и писал в своей одиночке, у него была надежда – кто-то это прочитает, пусть через век, пусть хотя бы два жандарма. Но прочитают!.. Правильно: рукописи не горят. А если – нет рукописей?
Я бессознательно вышел из-за стола, прошел мимо Пушкина, обошел столы и сел напротив своего прежнего места. Он сел туда, где я сидел только что, подался вперед:
– А те, кто знает про меня? Им каково? Знать, что каждая их строка будет судима мною?.. А я не имею права их судить!..
Он помолчал, потом добавил, уже совсем другим тоном, спокойно:
– Пожалуйста, помоги мне. Это не будет больно.
Я был потрясен.
– Саша, – медленно сказал я, как в бреду, – а как же – осень? лес? эти закаты?.. Горы, море? Друзья, рестораны, шампанское? Девушки, карты?.. А Натали? – Вдруг я представил его, играющего с маленьким сыном – как тот дергает его за волосы и смеется, – и заплакал.
Я плакал и не стеснялся его. Потом закрыл глаза ладонью.
Когда я отплакался и мне стало легче, он спокойно сказал:
– Когда не слышат – тяжелее…
Молчали, потом я спросил:
– Дай закурить.
Мы как-то сблизились за эти часы.
Он перекинул мне «Винстон» и зажигалку. Сказал:
– Тебе все равно никто не поверит. Пусть это будет легендой. Легендой о втором пришествии. От нее будет больше пользы, уверяю тебя… Да и потом – кто сказал, что наверняка что-то случится? Ведь это ж только предчувствия. Мистика, чепуха…
Мы долго молчали. Потом он посмотрел на часы и сказал:
– Пора. Скоро девять. Я задержал тебя.
– Подожди. Еще пара вопросов.
– Слушаю тебя.
– Скажи, тогда в Михайловском, когда ты узнал, что заговор раскрылся, ты правда сжег свои записки?
– Да. Я очень испугался.
– А этот перстень? – Я указал взглядом на его руку. – Он что, тот самый? Как он попал к тебе?
– О, это романтическая история, – улыбнулся он. – Если помнишь, после меня им владел Жуковский, потом передал Тургеневу. Так сказать, эстафетная палочка лидеров русской литературы. Тот думал отдать перстень Льву Толстому, но почему-то в конце концов передал его в Пушкинский дом. В семнадцатом году, в марте, в неразберихе революции, его вроде бы украли. На самом же деле ограбление было инсценировано нашими поэтами – не буду называть их имена, они слишком хорошо известны. Не суди их: поэты – прозорливые люди, они раньше всех поняли, что пушкинскому перстню лучше передаваться тайно. Представляешь, сколько слез и даже крови пролилось бы, если бы его присуждали гласно, по решению Союза писателей?.. Тогда, в семнадцатом году, поэты единогласно вручили перстень Блоку. Потом им владела Цветаева, потом Есенин. Тот, перед тем как в последний раз уехать в Ленинград, передал Маяковскому…
– Они ж терпеть друг друга не могли!
– Это внешнее. Поэт лучше всех знает, чего стоит он сам, чего стоят другие. Маяковский в марте тридцатого вручил перстень Мандельштаму – тоже вроде бы парадокс, да? – тот, перед самым своим исчезновением, – Ахматовой… Потом он был у Пастернака, Твардовского… Мне в восьмидесятом подарил его Высоцкий… Ну, пошли?
– Иди, – сказал я. – Я задержусь еще.
На прощание мы обнялись.
По темному коридору я проводил его до лифта. Молчали. Когда пришла кабина, он крепко стиснул мне руку. Потом, за секунду до того, как двери закрылись, улыбнулся мне из ярко освещенной кабины и весело помахал рукой.
Когда кабина ушла вниз, я подумал: сколько ему сейчас лет? Посчитал – и бросился вниз через две ступеньки. У него же сейчас – Болдинская осень!
На четвертом этаже я споткнулся, понял, что не догоню, и медленно пошел вверх.
Больше А. С. Пушкина я никогда не видел.
…Естественно, я рассказал об этой встрече – но не публично и не всем подряд, а только самым близким и доверенным друзьям.
И, как ни странно, почти все мне верили. Многие отшучивались, вышучивали, язвили. Такая была тогда манера в наших кругах: ничего всерьез.
Но более всего из всех мне понравился комментарий журналиста, умника и циника, Анатолия Яковлевича О.
Он сказал в ответ на мою подробную историю о загадочном визите:
– Вот же крепка советская власть! Даже самого Пушкина Александра Сергеича писать отучила!
Мальчики
Я лежал на пляже, прикрыв лицо газетой, ни о чем не думал и чувствовал, что мое тело покрывается от солнца как бы жаркой тонкой корочкой.
