«Дьячков Владислав Дмитриевич: 1906 года рождения. Место рождения: Самарская губ., Новоузенский уезд, с. Алгай; русский; б/п; старший инженер института Механобр;
место проживания: г. Ленинград, В. О., 13-я линия, д. 26, кв. 58. Арест: 10.09.1937.
Осужд. 30.11.1937. Военная коллегия Верховного суда СССР, выездная сессия в г. Ленинград. Обв. 58-7-8-11 УК РСФСР.
Расстрел 30.11.1937».
Осужден и в тот же день расстрелян – есть какой-то дополнительный ужас. А короткое «обв. 58-7-8-11» означало обвинение в подрыве государственной промышленности, транспорта, торговли, совершенном с контрреволюционной целью; терактах в отношении представителей советской власти; пропаганде и агитации с целью подрыва советской власти. Я не стану даже обсуждать, как мог тихий 31-летний старший инженер научного института совершать вменяемые ему преступления. Я просто замечу, что в Книге памяти жертв коммунистических репрессий, какую фамилию ни запишешь в поисковик – пусть странную, смешную, нелепую, – обязательно найдется хоть один погибший. А если фамилия распространенная, как Дьячков, убитых окажутся десятки.
Будучи в Питере, я решил найти тот самый дом, откуда взяли моего двоюродного деда.
И моей бабушке, его сестре, пришла в Краснодар телеграмма: «Владику пришлось срочно уехать».
Все тогда понимали, что это значит.
И у бабушки начались схватки. И родилась моя мама.
…Навигатор привел нас к строению на 13-й линии. Машины проезжали мимо, и люди проходили, но место отчего-то показалось мне заколдованным, заговоренным. Дом смотрел на меня угрюмо. И хоть в нем открыты кое-где были форточки, а некоторые окна гляделись совсем новыми, пластиковыми, казалось почему-то, что он нежилой. Никто не закрывал или открывал шторы, не пел, не слушал музыку и не ругался.
Я подошел к первой парадной. Дверь оказалась закрыта на ключ. Ни домофона, ни списка квартир не имелось. Та же самая история повторилась с другим подъездом. Я подергал дверь. Заперто наглухо.
Я быстро пошел к выходу со двора. В подворотне мне встретилась шедшая навстречу девушка, молодая и некрасивая, в очках. Мне показалось, что она испугалась при виде меня – хотя, видит Бог, я не выгляжу так, чтобы меня бояться на улицах. Однако девушка даже отпрянула. Но я все-таки спросил ее – со всею вежливостью, на которую только был способен: «Простите, а вы не подскажете, где здесь квартира номер пятьдесят восемь?» Она быстро воскликнула: «Нет! Я не знаю!» – и удалилась в глубь двора.
Я вышел из подворотни на улицу. Мне не хотелось больше находиться здесь ни минуты. Вот так, значит, его вывели из этой подворотни на 13-ю линию в ночь на 10 сентября 1937 года – брали ведь ночью, чтоб поменьше шума, и шито-крыто, – и с тех пор его жизнь превратилась в ад. Не в тот ад, о котором чирикают сейчас менеджеры и хипстеры («аццкая работенка»), а в самый настоящий, кромешный, ужасный ад, который моему совсем молодому двоюродному деду устроили его соотечественники, русские люди.
«А ведь мы могли бы быть с ним знакомы», – подумал я. Он запросто мог бы меня тетешкать. А потом рассказывать (как когда-то рассказывал своей младшей сестренке, моей бабушке) что-нибудь умное. И еще он сам воспитал бы своего собственного сына, моего дядю Юру, которого почти двадцать лет учили стыдиться своего отца. И мог бы защищать свою Родину в настоящей, а не придуманной параноиками войне. И многое другое сделал бы для нее благодаря своему незаурядному уму и воле. Однако его давно нет, и никто даже не знает, где он похоронен.
Я сел в машину. Кругом, на счастье, было солнечно и пахло черемухой, и начиналось очередное лето. «Какой-то заговоренный дом», – сказал я жене. «Ты фантазер, – ответила она. – Таких домов в Питере тысячи». «Вот именно», – ответил я и очень быстро отъехал от поребрика.
Поиски такси в сентябре девяносто первого года
Я не много совершил в жизни поступков, которыми впрямь, по-настоящему горжусь-горжусь.
Общим числом, наверное, пять. А может, семь.
В том числе тот, о котором вам расскажу.
Но для начала, дорогие товарищи, давайте, как это принято в литературе (и как необходимо для понимания произошедшего), обрисуем, краткими словами, те обстоятельства времени, места и образа действия, что сопутствовали давнему, но столь важному для моей жизни решению.
Итак, дай руку, мой милый читатель (как любили восклицать авторы восемнадцатого или даже девятнадцатого века), и я перенесу тебя в год одна тысяча девятьсот восемьдесят третий.
Почему именно туда? Для меня восемьдесят третий стал годом судьбоносным и ярким.
В том году, весной, я женился – в первый и, как оказалось, единственный раз.
А следующей зимой у меня родился сын – как впоследствии выяснилось, к сожалению, единственный.
И в восемьдесят третьем я круто поменял свою жизнь – сменив не только место работы, но и профессию. Был инженером-электриком и младшим научным сотрудником – стал журналистом.
Но не эти три эпизода моей биографии – женитьба, смена сферы деятельности, рождение наследника – являются объектом моей гордости. Если вдуматься, гордиться тут особенно нечем. Подумаешь, женился, родил ребенка или даже переменил профессию. Дурацкое дело нехитрое. Кто из нас этого не делал! Нет, предмет моей гордости совсем иной. И событие, после которого моя жизнь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО переменилась к лучшему, из другой оперы. А какой – вы скоро узнаете. Но для начала несколько слов, чтобы обрисовать мое (а также державы нашей) существование в то довольное далекое время.
И сразу загадаю вам загадку: вот скажите, для чего в восьмидесятые человек, в высшей степени интеллигентный, редактор отдела в центральном журнале, носил с собой в дипломате пустой пакет из-под молока? Тогда уже появилось в продаже молоко «тетрапак» – в привычных нам параллелепипедах. Так вот, такой использованный пакет, в сложенном виде, мой старший товарищ таскал тогда с собой в «дипломате» каждодневно. Вопрос: зачем? Люди, хорошо помнящие советские времена, думаю, ответят на него без труда. А те, кто моложе сорока, – боюсь, вам придется поломать голову.
А для того чтобы вы прониклись тамошними порядками, давайте и впрямь перенесемся в год восемьдесят третий, где автор этих строк, молодой человек с румянцем во всю щеку, входит в редакцию газеты «Лесная промышленность», находившуюся в пяти минутах неспешной ходьбы от Красной площади, на улице 25-го Октября (теперь Никольской). Рассказывать историю, почему я прибился тогда именно к этому берегу советской журналистики, долго и неинтересно, поэтому ограничимся констатацией: с восемнадцати своих лет я сотрудничал с этим изданием. Прогремел очерком «Тропа Никиты Александрова» о леснике, что в годы Великой Отечественной повторил подвиг Сусанина. Не гнушался поденщиной о московских выставках и премьерах, писал юмористические рассказы – и вот наконец, летом восемьдесят третьего, я вхожу в этот подъезд, как полноправный, штатный сотрудник. Или, как записано у меня в трудовой книжке – и это имя меня наполняет тихой гордостью, – корреспондент. Разумеется, газета «Лесная промышленность» звучала в те годы не так громко, как «Правда». И даже не как «Комсомолка». Но это была тем не менее настоящая, большая, центральная газета. И я, как полноправный журналист, получил тогда красные «корочки» (удостоверение) с золотым тиснением ПРЕССА – чем, разумеется, весьма гордился.
