Интересно, князь меня решил уморить здесь, чтобы не казнить прилюдно? Неужели не боится, что скажут близкие дружинники? Ладно, не послушает Чеботка, да и Алекса Всеславич ему не указ. Но воевода Войтишич не смолчит. А может, воевода в сговоре с Глызарем? Вместе решили меня извести? Но воеводе я не помеха, он, наоборот, меня привечал. Только теперь вспоминается, что в глаза в то утро Войтишич не смотрел, когда с грамотой в Киев отправлял. Поспешно отправлял. Да и Алекса не смотрел в глаза. Неужто и он руку приложил, друг мой ратный? «Нет, грех так думать», – оборвал себя Илья. Это у меня от холода внутри все примерзло, и злость верх берет. Друзья меня не оставят, обязательно весточку подадут, словом добрым поддержат.
Илья остановился возле стола, на котором стояла крынка с водой и на блюде лежала краюха хлеба. Краюха была черствая. Придется размачивать в воде и есть, как старику беззубому, усмехнулся Илья.
И тут за спиной послышался шорох. Этот звук за три дня одиночества и тишины показался громом небесным. Илья прислушался, пытаясь понять, откуда доносится шорох. Для мыши или крысы слишком громко. Те скребутся, а тут, будто собака землю роет.
– Илюшенька! – раздался вдруг знакомый и такой долгожданный голос. – Ты живой ли, сокол мой?
– Апраксия? – Илья бросился в дальний угол, где стояли старые дубовые колоды и лежали мельничные круги. – Прося, ты ли это? Твой ли я голос слышу?
– Илюша, мешает что-то дверцу открыть. Тут ход есть от конюшен, старый. Ты посмотри, чем он завален изнутри.
Илью бросило в жар от нетерпения и нежности к девушке. Все это время ее образок согревал и берег его. Ее серые лучистые глаза давно виделись ему. Златыгорка осталась где-то там, за горами и лесами, а Апраксия была здесь – теплая, добрая, любящая.
И сейчас она пришла к нему, нашла дорожку, да еще в самое нужное время. И он ринулся туда, откуда слышался девичий голос, разбросал хлам, не чувствуя тяжести каменных жерновов и дубовых старых колод. Да если бы надо было, он и стены подвала разметал бы, лишь бы помочь Просюшке, лишь бы она вошла к нему. Так много хотелось ей сказать, о многом расспросить.
Ведь он ничего о ней не знал, за все время, с той самой встречи, когда он отбил полонянок у половцев, они с Апраксией и виделись-то всего несколько раз. Расстались, казалось, навсегда, а потом встретились уже на княжьем дворе, затем она снова исчезла. Потом перед походом в Чернигов пришла и повесила на шею образок да губами едва коснулась его щеки, дохнула частичкой души своей. И затеплилось там, загорелось внутри и тлело, не показывалось, лишь согревало в трудную минуту.
И вот теперь, когда холод сковывал плечи, стискивал его большое тело, забираясь в самое нутро и заставляя останавливаться сердце, снова появилась она. Как ангел небесный, как зорька после холодной ночи, как тепло домашней печи, когда возвращаешься с мороза и прижимаешься к ней ладонями, грудью, щекой.
Илья встал на колени, ощупывая низенькую, обитую полосками железа дверь. Вот и засов кованый, да приржавел: видать, давненько его никто не тревожил. Илья с веселой усмешкой взялся за железо, напряг сильные руки, шевельнул плечом могучим и… сорвал засов совсем, отбросил в сторону.
Маленькая дверь отворилась, казалось, сама, и в трепете свечи, которую она прикрывала ладошкой, появилась Апраксия.
– Горлица моя, – прошептал Муромец, протягивая руку и помогая девушке войти в погреб. – Как же ты нашла меня?
– Други твои шепнули, да сердце подсказало, – положив Илье руку на грудь, ответила Апраксия. – Как же ты тут, сокол мой ясный, замерз поди. Ведь чистый ледник, вон и пар изо рта идет, как зимой.
– О тебе думал, – прошептал Илья, прижимая девушку к себе. – Думы и согревали.
– Так уж и обо мне, – смущенно потупилась девушка и мягко отстранилась. В свете свечи было видно, как ее щеки стали пунцовыми. – Ту, наверное, тоже не забыл, которую провожать отправился до родимого дома?
Илья опустил голову, радуясь, что в погребе темно и не видно его глаз. Еле сдержав тяжелый вздох, он заговорил снова, чувствуя, что его одолевает озноб. То ли от холода, который он вновь стал чувствовать, то ли от волнения.
– Златыгорку я проводил в ее племя далеко в южных горах. Это верно. Да только не из-за нее я туда отправился. Я со Святогором повидался. Он умирал и должен был передать свои доспехи, свое оружие новому защитнику земли русской. Златыгорка меня к нему проводила, она одна только дорогу и знала.
– И не жена она тебе? – спросила Апраксия, и в ее голосе Илья заметил столько надежды, что его сердце снова забилось сильно, и в груди стало горячо.
– Была жена, – честно ответил он. – Сын у нее будет от меня, как и завещано было. И когда он родится, да вырастет, да возмужает, она соберет его в дорогу к отцу. Но ей не суждено быть моей женой, а мне ее мужем. Иная судьба у нас.
Девушка помедлила, потом подняла на Илью глаза и указала рукой на дверь за спиной.
– Там, Илюшенька, я тебе тулуп овчинный принесла, чтобы ты согреться мог, да еды немного. Говорят, тебя тут на воде и хлебе держат. А Чеботок да Алекса Всеславич мне говорили, что тебе покуда надо смирным быть да послушно наказание князя нести. Утихнет его гнев, замолвят они за тебя словечко. Глядишь, и переменится князь Владимир к тебе.
Улыбнувшись, радуясь тому, что разговор о Златыгорке закончился, Илья бросился к двери и поднял с пола тулуп и корзину со снедью. Как пахнуло на него окороком, да душистым теплым хлебом, да свежей зеленью, да терпким ягодным морсом. Девушка с улыбкой стала смотреть, как он накинулся на еду. Потом принялась рассказывать:
– Говорят, с половцами так и не удалось помириться. Где-то ниже по Днепру стали они ратью большой и грозят Киеву и другим городам русским. И во главе этой рати хан степняков – злой, жестокий и жадный. А называют его в народе не иначе как Идолище Поганое, потому как он чревом велик. Детей полоненных пожирает, кровь невинных пьет. А уж сколько он селений разорил в тех краях, не сосчитать.
– И что же Владимир? – вытирая губы и прикладываясь к кувшину с морсом, спросил Илья.
– Князь наш собрал сколько мог рати и повел туда. Да только говорят, что у половцев сил несметно, а у нашего князя чуть дружины да немного ратников из ополчения.
– Всех нельзя уводить, – покачал Илья головой. – Кто-то и город должен оборонять. Эх, князь Владимир. Не вовремя ты вспылил, не вовремя ты меня в погреб посадил. Вот уж где моя сабелька бы пригодилась!
– Да что ж теперь говорить, Илюшенька, – Апраксия положила свою ладонь на его сильную руку. – Ты уж смирись, коли други твои советуют. Им виднее за этими стенами.
– Ох, трудно, Прося, сидеть здесь сиднем, когда враг лютует, когда горе на земле русской! – покачал головой Илья. – Сколько я уже дома на печи сиживал да думы думал о тех временах, когда на коня сяду да за саблю возьмусь!
– Илюшенька, не сделай хуже. Очень тебя прошу! И Сила просил, и Алекса тоже. Дождись своего часа. Не наступил он, видно, еще. А как наступит, дадут тебе знать. Худо, если против княжьей воли пойдешь, совсем худо будет. Ведь не в тебе дело, а в том, что защитником ты должен быть. А как князь тебя казнить велит или вовсе из Киева прогонит. Что ты один сможешь? А врагов-то не счесть!
