– Ты чего сегодня как ненормальная? В тетрадке ни одного слова не написала, ведь самостоятельная была…
Что ей нужно было ответить? С кем я могла ещё поделиться? Вот я взяла и рассказала ей про своё несчастье. Всё рассказала: про маму, что она на лечении, что мы к ней ездили, что я совсем не верю, что она больше не будет пить… Я рассказывала и уже понимала, что делаю это зря, я даже споткнулась на полуслове, но было уже поздно. Наташка брезгливо дёрнула плечом и громко сказала:
– И как ты с такой матерью живёшь? Фу, какая гадость…
– Ладно, забудь… Я тебе ничего не говорила…
Но вокруг нас стояли ребята. Наташка стала им пересказывать мои слова. Мальчишки с любопытством поглядывали на меня. Наташку невозможно было слушать, я ненавидела себя за свою откровенность. Мне вдруг стало душно, и я пошла к двери. Ребята хихикали за моей спиной. Только Колька Семёнов стоял у стены и серьёзно смотрел на меня. Когда я подошла, он открыл мне дверь и посторонился.
День был ясный, солнечный. Я постояла на крыльце и понемногу успокоилась. Сказала себе, что мои одноклассники – глупцы, они ничего не знают о том, как трудно иногда просто жить. Они злые, жестокие люди и никого не любят. Я думала о том, что скоро уеду на сбор, буду готовиться к юношескому чемпионату Европы, может быть, попаду в команду… И уеду выступать за границу, и там забуду, забуду о них…
Прозвенел звонок. Перепрыгивая через две ступеньки, я помчалась в класс. Едва успев проскочить мимо Елизаветы Павловны, я плюхнулась на своё место. Мой манёвр, как всегда, разозлил Елизавету, и она вызвала меня отвечать.
Я никогда не была сильна в географии. Вчера едва успела прочитать параграф, хотела на перемене повторить, да вот не получилось. Я стояла у карты и никак не могла вспомнить какое-то мудрёное географическое название. И вдруг Ромка Генин со своего места крикнул:
– Пожалейте её, Елизавета Павловна! Дружинина сирота сейчас! У неё мать от алкоголизма лечится…
В классе загоготали. Я никогда не видела Елизавету в таком гневе, она побагровела и направилась к Ромке с таким видом, словно хотела его прибить, но только открыла рот, чтобы что-то сказать, как с места встал Колька Семёнов. Он встал так неловко, что его стол сдвинулся с места и на пол упал школьный рюкзак. Колька сидел у окна, а Ромка – у двери. И вот Колька, не обращая внимания на онемевшую Елизавету, пошёл мимо неё прямо к Генину. Он шёл как-то боком, склонив голову к плечу, и очки совсем сползли ему на нос. Подойдя к Ромкиному столу, он их снял и убрал в карман, потом как-то неожиданно и неловко размахнулся и изо всех сил ударил Генина по шее. Тот взвыл и вцепился в Кольку. Елизавета что-то закричала и бросилась их разнимать. Все повскакали с мест и зашумели.
– Прекратите! – надрывалась Елизавета. – Прекратите сейчас же!
Мальчишек она наконец растащила. Они стояли и, отдуваясь, зло смотрели друг на друга.
– Пошли вон из класса! Оба!
Вот этого как раз и не следовало делать. Но разве учителя что-нибудь понимают?
Елизавета посадила меня на место с тройкой, кое-как довела урок и торопливо вышла из класса. Прикрывая приличный фингал под глазом, появился Ромка и победно сообщил всем, что Колька с разбитым носом сидит в медпункте, куда его отвела Елизавета. Я сразу пошла туда и встала за дверью.
Скоро озабоченная медсестра куда-то вышла, и я заглянула в кабинет. Колька сидел на круглом медицинском табурете, и два ватных тампона торчали из его разбухшего носа. Он крепко прижимал к переносице пузырь со льдом. Услышав мои шаги, он скосил глаз и посмотрел на меня из-за пузыря.
– Ладно… – сказала я. – Ты это… Не сердись на меня за тот раз…
Круглый подслеповатый Колькин глаз спрятался за пузырь.
– Я не пойду в класс, – едва шевеля расквашенной губой, сказал Колька. – Принеси мой рюкзак, пожалуйста…
Я вернулась в класс, демонстративно не обращая ни на кого внимания, аккуратно сложила в Колькин рюкзак его книги и тетради и спокойно вышла, даже не взглянув в сторону своих онемевших одноклассников.
Мы не пошли на последний урок и медленно бродили по весенним улицам. И хотя тампоны больше не торчали из Колькиных ноздрей, его нос был таким же распухшим. Он смотрел на меня огромными, деформированными стёклами очков глазами. Я всё рассказала ему о своей жизни. О том, что мы живём с Бабаней в коммунальной квартире одной семьёй, и о том, что мама сейчас в больнице, а Бабаня завтра уезжает. Я рассказала ему об Ирине, о том, что иногда боюсь бревна и в последнее время часто падаю с брусьев…
Оказывается, это очень хорошо, когда есть кто-то, кому интересно всё, что происходит с тобой.
Только об одном я не могла говорить с Колькой – я не могла говорить с ним о маме.
Ирина
Вернулся после сбора Павел. В первый же день прямо в зале, когда рядом никого не было, сказал, что подал заявление о переводе в Череповец. Ему обещают там хорошую квартиру, а здесь они лепятся вчетвером в одной комнате коммуналки. Свету он забирает с собой, она будет жить и учиться в спортивном интернате.
Я ждала этого, но растерялась, что такой важный и серьёзный для нас обоих разговор происходит на бегу, впопыхах, на тренировке… Я надеялась, что он придёт ко мне домой попрощаться, поговорить. Но мужчины – трусы, они слишком любят и берегут себя и потому стараются избегать подобных сцен и объяснений. И оказывается, Павел не исключение. Все мужики одинаковые. Было и тоскливо, и обидно, и горько. И всё-таки в глубине души я почувствовала какое-то облегчение: Павел уедет из нашего города – значит, я не буду больше так мучительно, так безнадёжно ждать его каждый вечер. Как ни уверяла я себя, что все надежды бессмысленны, но всё равно ждала, ждала каждый день, и любой телефонный звонок, любой звонок в дверь – это был он…
А вечером, возвращаясь с тренировки, я встретила Майку. Я набросилась на неё, начала тискать и обнимать, ругать за исчезновение и как-то не сразу заметила, что Майка на мой восторг не откликается и даже отстраняется слегка. А когда поняла, прямо её спросила:
– Что-нибудь случилось, Майя?
Она отвернулась.
– Ничего.
– Как ты себя чувствуешь? Ты здорова?
– Наверно… – Она по-прежнему не смотрела на меня.
– Майя, – возмутилась я, – мы с тобой десять лет прожили рядом, половину твоей жизни… Ты можешь мне объяснить, что происходит? Почему ты не приходишь и не звонишь? Даже на первенстве города не была… Ты совсем забыла гимнастику?
– Я ненавижу гимнастику… – стиснув зубы, вдруг ответила она.
Мне показалось, что я ослышалась, но Майка подняла голову и, глядя прямо мне в глаза, повторила отчуждённо и холодно:
– Я ненавижу гимнастику, ненавижу вас и Нину Захаровну… Вы обе… – она вдруг сорвалась на крик, – вы изуродовали мою жизнь!
– Майя… – Я едва пришла в себя. – Что ты несёшь? Ты забыла, кто перед тобой? Если бы я не знала, что ты больна, что ты лежала в больнице…
