Есть у нас с Нинон маленькая тайна. Мы никогда не говорим на эту тему, какая-то неловкость существует всё-таки в этой истории. Но мы тогда действовали интуитивно, не сговариваясь: цель оправдывала средства… Это было в тот год, когда Майка готовилась к Олимпийским играм. Нина ставила ей новые вольные. Начались обязательные в этом случае мучения с музыкой. И кто-то нам порекомендовал молодого композитора, по слухам очень талантливого. Мы быстро его разыскали. Это был неожиданно смешной и неуклюжий молодой человек: огненно-рыжий и конопатый до такой степени, что казалось, будто он весь обсыпан красной крупой. Рыжий пух и конопушки выбивались даже из-за ворота наглухо застёгнутой рубашки, из-под тщательно отглаженных манжет. Он очень долго и комично усаживался за рояль, ёрзал, менял стулья, то придвигался к инструменту, то вдруг резко отталкивался от него, забавно пристраивал длинные ноги, то подвигая их к педалям, то поджимая под себя… Тонкий горбатый нос и нежно-розовые уши окончательно добивали нас. Мы давились от смеха, наблюдая его пассажи перед роялем. Но едва его пальцы прикасались к клавишам, едва он начинал раскачиваться в такт своей музыке, мы все мгновенно впадали в какое-то гипнотическое состояние… С первых аккордов этот рыжий музыкант переставал быть для нас нелепым и смешным. И не потому, что действительно писал хорошую музыку, – что и как надо писать для Майки, он понял мгновенно. Здесь было что-то другое. Здесь было то, что называется обаянием таланта. Мы облепляли рояль, как муравьи, в зале останавливались тренировки, все готовы были слушать его бесконечно. Завораживало всё: и быстрые тонкие пальцы, на которых теперь никто не замечал веснушек, и какая-то странная, неожиданная музыка, и её сиюминутное рождение…
И в общем, произошло то, чего никто предположить не мог: Майка влюбилась в этого композитора. Кажется, его звали Эрик. Ну да – Эрик. Майка тогда училась в одиннадцатом классе, он был старше её лет на семь-восемь. Майка так верила нам с Нинулей, что сообщила нам раньше, чем родителям, что Эрик сделал ей предложение. Как только она окончит школу, они поженятся. Майка была слепа, глуха и счастлива, а мы с Нинон потеряли дар речи. Всю ночь не спали, сидели в моей комнате, глушили кофе и решали, что нам делать.
Сначала мы попытались объясниться с ним. Задержав его после тренировки, мы подробно объяснили этому чудику, что такое гимнастика, что такое Олимпийские игры, которые будут через год, что должна делать Майка сейчас, как жить, о чём думать и как поступать… Он слушал молча и только удивлённо смотрел на нас, хлопая рыжими ресницами. Мы ненавидели его. Выслушав нас, он только и сказал:
– Но ведь мы любим…
Мы с Нинулей переглянулись и начали сначала. Майка ещё ребёнок, горячо объясняли мы, она сейчас не понимает, что важнее для её будущего. Она талантлива, ей надо сейчас помочь, а не сбивать с пути в самый ответственный период её жизни.
Эрик опять терпеливо и вежливо нас выслушал и недоумённо повторил:
– Но мы любим…
Мы поняли, что он безнадёжен, и оставили его в покое. Мы взялись за Майку. Осторожно, исподволь мы старались её убедить. Словно случайно, в короткие перерывы во время тренировки мы сажали её между собой на гимнастическую скамейку. Майка слушала нас и всё ниже и ниже опускала голову. Я видела только её пунцовое ухо. Потом на пол у наших ног начинали падать её редкие прозрачные слёзы…
Мне было бесконечно жаль её в этот момент, но ведь мы мучили её ради будущего, в которое верили, и, как показала жизнь, верили не зря.
– Майка, послушай меня… – говорила я, поглядывая через её опущенную голову на Нинон. – Ты только взгляни на него! Разве ты в него влюбилась? Ты ведь не в человека влюбилась, а в его талант, и это не одно и то же…. Мы все влюблены в его талант…
Мы откровенно спекулировали на её юношеском стремлении к гармонии.
– Ты только подумай, – подхватывала Нинуля, – вам придётся бывать вместе на людях, тебе захочется, чтобы все твои друзья его узнали и полюбили. Но ведь это невозможно! Вспомни, какое впечатление произвёл он на тебя в первый раз… Ведь ты в раздевалке тогда так хохотала, что мы тебя еле угомонили, чтобы вас познакомить. Над ним всегда будут посмеиваться. А тебе это будет больно, тебе всегда будет неловко за него, понимаешь?..
Тут Майка начинала откровенно хлюпать, и кто-нибудь из нас добивал её – увы! – запрещённым приёмом:
– Маечка… Ты подумай… У него такой пух… Он ведь будет обнимать тебя… Бр-р-р…
К нашему великому счастью, эти манёвры увенчались успехом. Разговор о замужестве не возобновлялся, композитор как-то незаметно исчез и в зале больше никогда не появлялся. Музыка к вольным была написана давно, Нина превзошла себя – Майка выиграла вольные на Олимпиаде.
Ну и потаскала я сегодня своих – как грузчик… Плечи, руки, спина – всё болит. Девчонки растут, становятся тяжёленькими, а вся начальная гимнастика на руках тренера: каждую надо на подкачке в стойку выдернуть, удержать, подправить, поднять, опустить… Устала.
Есть не хотелось. Я выпила чаю и включила телевизор. Последнее, что успеваю захватить, – это спортивные новости и погоду. Снова хоккей, немного лыжи. Гимнастика нынче не в почёте. Завтра в наших краях опять оттепель, мокрый снег… Пообещали какой-то старый фильм, но не было сил даже на него. Выключив телевизор, я завернулась в плед и вытянулась на диване.
Я давно привыкла к одиночеству и редко страдаю от него. Наоборот. После шумного многолюдного зала я наслаждаюсь покоем своего дома и поэтому особенно люблю его. Закрыв дверь на ключ, я словно отгораживаюсь от всего мира и на несколько часов остаюсь наедине с собой. Мне очень много приходится ездить, а когда много странствуешь, постепенно втягиваешься в быт гостиниц и отелей, смиряешься с необходимостью жить с кем-то в одном номере, к полуночной болтовне с коллегами, к маленьким и большим проблемам походного бытия. На сборах дневная жизнь идёт по строгому распорядку, всё отмеряется в часах, а то и в минутах, поэтому, когда на две-три недели вырываешься домой, особенно ценишь покой и одиночество. Родственников у нас с мамой не осталось, ходить в гости я не любитель, ко мне тоже редко ходят – живу в самой глубине спального района, да и работу мы кончаем поздно.
Я лежала на диване, даже читать не хотелось. Я лежала и смотрела на портрет мамы на стене. Портрет я сделала уже после её смерти, увеличила одну старую фотографию, которую любила с детства. Отец мой рано умер, и я его плохо помню. Мы всегда жили с мамой вдвоём. Сначала в шумной, пропахшей газом и мокрым бельём коммуналке, потом я получила эту квартиру. Мама всегда была для меня верным и самоотверженным другом. Она жила моей жизнью, о спорте и гимнастике знала всё, никогда меня не осуждала, всегда старалась мне помочь. Никогда и никто не сможет меня понять так, как понимала она. Даже Павел.
Но четыре года назад мама заболела. Очень скоро мне жёстко сказали: рак. От меня ничего не скрыли, меня подготовили к самому страшному, к тому, что страшнее смерти, – мучительному существованию, к невыносимым страданиям дорогого человека, к стонам и крикам от боли, к просьбам, мольбам избавить от мучений, помочь умереть…
