Это был страшный год, страшнее ничего быть не может. Майка готовилась к Олимпиаде, тренировки шли на пределе человеческих возможностей. Я вцеплялась в неё мёртвой хваткой. Я не только готовила её к Олимпиаде – я старалась уйти с головой в работу, чтобы отвлечься, не думать об умирающей от истощения матери, уйти от её вопросительного взгляда. Чем больше мама худела, тем огромнее становились её глаза. Перед самой смертью ничего не осталось на её лице, кроме этих вопросительных глаз. Она стала такой лёгкой, что, перестилая постель, я поднимала её на одной руке…
Но мне нужно было ездить на сборы. Там, в Москве, меня понимали, мне сочувствовали, осторожно расспрашивали, предлагали на время передать Майку другому тренеру… Мне так и сказали: «на время»… То есть, когда мама умрёт, я снова буду работать со своей ученицей. Я согласилась на всё. Я осталась с мамой. Но от неё ничего невозможно было скрыть. Как только она поняла, что Майка уехала на сбор без меня, она стала плакать и твердить, что умрёт не от мучений, а от сознания, что испортила мне будущее. Она просила меня уехать, уговаривала, упрашивала… Что мне оставалось делать? И тут от маленькой Анютки я узнала, что её соседка, Бабаня, как она её зовёт, – медсестра. А маме тогда был нужен только уход. С работой Бабани всё уладилось быстро, я оставила маму в надёжных руках…
Но на сборах в Москве я столько раз вдруг совершенно отключалась от зала, от тренировки. Мне начинало казаться, что мама вот сейчас, вот сию минуту умирает, а меня нет рядом… Мои руки начинали дрожать, я боялась страховать Майку – моя слабость могла стоить ей не только здоровья, но и жизни: её комбинации были очень сложными и рискованными. Я звонила Бабане по ночам, она подробно рассказывала мне о том, как прошёл день, я ненадолго успокаивалась, но уже через несколько минут страх и вина начинали терзать меня снова…
Мама уже не вставала. Приезжая домой, я получала в аптеке какие-то порошки с наркотиками. Сначала их нужно было давать по одному разу в день, потом по два, по три… Потом и этого стало мало – боли не проходили.
Но я побыла дома несколько дней и снова должна была уезжать. Мне было безумно тяжело, я не хотела, я не могла никуда ехать, но мама настаивала, плакала, а я не могла видеть её слёз.
Как я не сошла с ума в тот год, не знаю.
Когда я прилетела в аэропорт с последнего сбора, мамы уже не было. Она умерла за несколько минут до приземления моего самолёта. Я не попрощалась с ней, я не успела поцеловать её, и не я закрыла её глаза.
Я не плакала на похоронах. Я ещё очень долго не могла плакать о ней. Во мне словно что-то замкнулось, защёлкнулось навсегда. Я ненавижу себя за то, что не была рядом с ней в последние минуты, и это не проходит с годами. Чувство вины перед матерью – это, видимо, на всю жизнь. Я осталась наедине со своими переживаниями. Конечно, первое время после её смерти Павел не отходил от меня, провожал после работы, иногда встречал утром возле подъезда, и мы вместе шли в спортшколу. Но он был семейным человеком, и эта чрезмерная опека в конце концов стала тяготить меня. Я сказала ему об этом. Павел понял, и всё вернулось на круги своя – мы по-прежнему только друзья. Только коллеги.
Позвонили в дверь – я даже вздрогнула. Так поздно ко мне редко приходят. Посмотрела в глазок и открыла дверь – на пороге стояла молодая женщина. Я скорее догадалась, чем вспомнила её: приходила она в нашу спортшколу всего несколько раз.
– Заходите.
Она потопталась у порога, не решаясь зайти.
– Я…
– Я знаю, кто вы… Будете раздеваться? Проходите.
Она сняла пальто и прошла за мной в комнату. Я аккуратно, не торопясь сложила плед, села напротив. У неё было милое, совсем юное лицо и усталые голубые глаза. Даже не верилось, что её курносые двойняшки учатся в шестом классе.
Это была жена Павла, и я никак не могла понять, почему она пришла.
Я перехватила её быстрый тоскливый взгляд, которым она оглядела мою комнату, и оценила её мужество. Добровольно на такую пытку я бы не пошла. Я знала, о чём она думала сейчас.
– Я вас слушаю… – прервала я затянувшееся молчание.
– Вот, решилась… – Она подкупающе искренно улыбнулась, и её бледное лицо слегка порозовело. – Я, конечно, могла бы позвонить, но так лучше, честнее, да?
Я промолчала.
– Дело в том, что Павлу предложили работу в Череповце… Старшим тренером в том же обществе… И вот я пришла попросить… Я вас очень прошу, не отговаривайте его…
Так… Значит, Павел принял решение, а мне ни слова.
– Видимо, вы плохо знаете своего мужа, – сдерживая досаду, сказала я. – Он всегда всё решает сам, и только сам.
– Я очень хорошо знаю своего мужа, – с вызовом ответила она. – Настолько хорошо, что прекрасно понимаю: он вас любит. И ни вы, ни я, ни он сам не можем знать, что он решит, если вы начнёте его отговаривать. Я понимаю: Череповец не спасение… Но всё-таки…
– Хорошо… – Я не могла больше сидеть, встала и начала ходить перед ней, как маятник. – Я обещаю вам, что никак не буду влиять на его решение…
Я внимательно посмотрела на неё. Как мне жалко всегда таких женщин! И у меня невольно вырвалось:
– Как вы можете жить с ним?.. Вот так?..
Она взглянула на меня грустным голубым взглядом и поднялась.
– Вам никогда этого не понять.
Только я закрыла за ней дверь, позвонил Павел из Москвы со сбора. Почувствовал, что ли? Я готова была задушить его, никак не могла найти нужный тон, совсем растерялась.
– Ты не одна?
– Одна, одна… Как у тебя?
Павел рассказывал о своей Светке долго и подробно. Постепенно я успокоилась. Я слушала его голос, чувствовала улыбку, угадывала взгляд… Несколько раз связь прерывалась, и мы снова о чём-то говорили и говорили.
И, возбуждённая этим разговором, я забыла об усталости, забыла о его жене. Я обнимала подушку и в который раз шептала ей какие-то глупые наивные слова, задыхаясь от любви и нежности, так, как это делают тысячи русских женщин, познавших зрелую взаимную любовь…
И уже под самое утро, засыпая, я подумала, что опять забыла позвонить Майке.
Позвонила я ей только через неделю. К телефону подошла её старшая сестра и неожиданно холодно, как чужой, сообщила, что Майка вот уже месяц в больнице. Я, конечно, забеспокоилась, спросила, что случилось… Сестра долго молчала, потом неохотно объяснила: что-то с нервами. И добавила, опять помолчав:
– Не надо её сейчас беспокоить. Врачи к ней никого, кроме родных, не пускают.
Конечно, меня сильно озадачил и тон такой приветливой всегда Майкиной сестры, и эта загадочная болезнь нервов. У Майки – нервы? Странно… Выдержала такую бешеную эмоциональную нагрузку, занимаясь гимнастикой, а уйдя из спорта, вдруг оказалась в больнице?
Но так много на меня навалилось: и возможный отъезд Павла, и приход его жены, и бесконечные конфликты с Анной… Отложив встречу с Майкой до её выздоровления, я на время позабыла о ней.
