– Хамбл, давай сосредоточимся на том, что приносит нам радость, – увещевает психолог.
– А эти психологи, они же слушают тебя и записывают не то, что ты говоришь, а подсчитывают, сколько выручат от продажи старой яхты, потому что этим богатеньким яппи плевать…
– Садись давай, – хлопает меня по плечу Бобби.
– Его зовут Хамбл
[12]?
– Ага. Он из Бенсонхерста.
Бенсонхерст – это практически еврейско-итальянское гетто в составе Бруклина, где к девушке на улице запросто может подкатить тачка, полная лихих парней, выкрикивающих: «Эй, цыпочка, подвезти?»
– А ты откуда? – спрашиваю я.
– Из Шипсхед-Бея.
Тоже старый район Бруклина, там много русских. Оба района отсюда довольно далеко.
– А я отсюда, – говорю я.
– Да ты что, из этого района? Хорошее место.
– Ага, наверное, да, неплохое.
– Чувак, да я бы оставшееся яйцо отдал отрезать, лишь бы тут жить. Я пытаюсь попасть в местный дом-интернат. Ну да ладно. Это вот телефон.
Он показывает налево, где висит платный телефон с желтой трубкой.
– Звонки до десяти вечера, – поясняет Бобби. – Захочешь, чтобы тебе позвонили, – номер написан на аппарате и в твоей карточке тоже. И не волнуйся, звонок не пропустишь, кто-нибудь тебя позовет.
Бобби замолкает.
– На этом все.
Действительно проще некуда.
– А чем тут занимаются? – спрашиваю я.
– Для нас проводят разные мероприятия. Приходит парень с гитарой; делаем с Джоан поделки всякие и рисуем. Ну а кроме этого, остается только по телефону трепаться, так что лучше попытайся отсюда выбраться.
– По сколько люди тут живут?
– Парни, как ты, из обеспеченных семей, и пары дней не задерживаются.
Я смотрю в глубоко посаженные глаза Бобби. Не знаю, откуда у меня это знание, ведь с неписаными правилами поведения в психушке я не знаком, но я почему-то понимаю, что главное, о чем нельзя спрашивать, – почему ты сюда попал. Это все равно что подойти к кому-то в тюрьме и наехать: «Ну? За что сел? Завалил кого-то, ага? Завалил?» Может, у меня это врожденное или я знал, что попаду в такое место.
А еще я понимаю: можно когда угодно назвать любую причину на свое усмотрение, и никто тебя за это не осудит. Никто не подумает, что ты слишком уж сумасшедший или недостаточно сумасшедший; и, говоря об этом, заводишь друзей. О чем тут вообще разговаривать, как не об этом? Так что я выкладываю Бобби:
– Я тут потому, что у меня серьезная депрессия.
– У меня тоже, – кивает он. – С пятнадцати лет. – Его черные глаза поблескивают как в ужастике.
Мы жмем друг другу руки.
– А, Крэйг! – говорит из-за стола Смитти. – Твоя комната готова. Пойдем, познакомлю с соседом.
Двадцать один
Моим соседом по комнате оказывается Муктада.
Он так и выглядит, как ожидаешь от парня по имени Муктада: здоровенный, седобородый, темное морщинистое лицо, очки в белой пластиковой оправе. Одежды на нем и вовсе нет – он в темно-синем халате, от которого несет немытым телом. Но так сразу этого всего и не увидишь – как только я зашел, Муктада тут же зарылся в простыни.
Смитти врубает свет:
– Муктада, подъем! Уже обед! Вот, новый сосед пришел!
– М-м? – выглядывает тот из простыней. – Кто такой?
– Меня Крэйг зовут, – подаю я голос, засунув руки в карманы.
– М-м. Тут дубак, Крэйг. Тебе здесь не понравится.
– Муктада, разве ремонтники не приходили, не починили отопление?
– Да, вчера чинили, и все равно дубак. Сегодня чинили, дубак.
– Дружище, так ведь весна, о каком холоде речь?
– М-м.
– Твое место вон там, Крэйг.
Смотрю в дальний угол комнаты – кровать, что приготовили для меня, если ее можно так назвать, выглядит более чем скромно, я таких и не видал: маленькая, покрыта простыней, еще одной для укрывания, плюс подушка. Ни тебе кучи плюшевых игрушек, ни ящиков внизу, ни изголовья. Вокруг нет никаких картин или там свечей. Так же выглядит и вся комната: есть только окно (снова со вставленными внутрь жалюзи), закрытый панелью радиатор отопления, две кровати, между ними тумбочка с двумя пластиковыми больничными кувшинчиками странной формы с водой. Лампы, одежный шкаф и ванная комната. Стены голые, и единственное, на чем задерживается взгляд, – пористая плитка на потолке. Открываю шкаф: на нижней полке лежат видавшие виды штаны Муктады, остальные полки в моем распоряжении. Снимаю толстовку и кладу туда.
– Ну, все нормально? – спрашивает Смитти. – Через пять минут обед.
Он уходит и оставляет дверь открытой. Я сажусь на кровать.
– Дверь. Закрой, пожалуйста, дверь, – просит Муктада.
Я закрываю и возвращаюсь. Он смотрит сквозь меня и говорит:
– Спасибо.
– Чем тут кормят? – интересуюсь я.
– Хм.
Не знаю, как это понимать, и решаюсь на другой вопрос:
– Э… хорошо тут кормят?
– М-м.
– А… откуда вы?
– Египет, – говорит он надтреснутым голосом, и это первый раз, когда в его голосе прорезается радостная нотка. – А ты откуда? Откуда твоя семья?
– Ну, во мне намешано много белых кровей: немцы, ирландцы и чехи. Говорят, есть даже немного еврейской крови. Но я христианин вроде как.
И тут я подумываю: в такой бедно обставленной комнатушке должна быть Библия? Гедеоновы братья раскладывают их в гостиничных номерах по всему миру. Проверяю ящики прикроватной тумбочки под кувшинчиками – ничего. Получается, Гедеоновы братья сюда не заглядывают – труба дело.
– М-м, – подает голос Муктада. – Что ты там ищешь? Нет там ничего, – говорит он, продолжая пялиться в одну точку.
Хочу прилечь, отоспаться за прошлую ночь, но боюсь, что буду походить на не вылезающего из кровати Муктаду, и выхожу прогуляться. Может, оно и лучше, что я делю комнату с таким вот соседом, которому определенно хуже, чем мне. Никогда не брал в расчет, но ведь на свете полно людей, которым куда хреновее моего, верно? У некоторых такие проблемы с головой, что они становятся бездомными, не могут выбраться из кровати, не способны работать или, как в случае с Муктадой, постоянно тревожатся из-за температуры. Получается, в сравнении с ними я… избалованный богатенький мальчик. Приехали, одним поводом для переживаний больше. Ну и кому тогда хуже?
Выхожу в коридор и чуть ли не врезаюсь башкой в гигантскую металлическую этажерку с подносами. Тележку катит служащий, на голове у него трикотажная шапка. От подносов пышет жаром и пахнет свежеприготовленной едой.
