– Здравствуйте, – поприветствовал его папа.
– Твой сын? – спросил Джимми, указывая на меня.
– Да.
– Как это приятно!
– Да, да, приятно, – кивая, согласился папа.
А на экране Блэйд кромсает вампиров от паха до затылка.
– Ну ни фига себе, вы это видели? – говорит Хамбл. – Это похлеще гонореи.
– У тебя что, была гонорея?
– Я вас умоляю, у меня было все. Знаешь, как говорят: «Евреи их обрезают, а ирландцы – истирают до дыр».
– Фу-у-у, – морщусь я. – А ты ирландец, что ли?
– Наполовину, – отвечает Хамбл.
– Вы не могли бы потише? Я хочу кино посмотреть, – шикает на нас Профессорша.
– Вот только не надо, тебе это кино даром не упало, там же нет Кэри Гранта, – говорит Хамбл.
– Кэри Гранта не трожь, он мужчина что надо.
– Кого хочу, того и трогаю…
– Что, блин, этот чувак вообще делает? – спрашивает Бобби, глядя на экран.
– Высасывает кровь из девушки, не видишь, что ли?
– Разве она не вампирша?
– Ну и что, разве у вампиров нет крови?
– У них крови нет, – говорит Человек, – а только зелень по венам гоняет, и под зеленью я имею в виду деньги.
– Ты сам не понимаешь, что несешь, – возражает ему Хамбл. – Если пьешь кровь, разве это не значит, что она у тебя есть?
– Я в свое время вампиров повидал, и кровь у них всегда была зеленая. Высасывали меня досуха в своих маленьких храмах.
– Каких еще храмах? – спрашивает Бекка. – Я тоже хожу в храм, и лучше бы ты не заговаривал про еврейский народ.
– Я тоже еврейка, – говорит Профессорша. – Поэтому у меня дома и распыляли инсектициды.
Из коридора приближается Ноэль, на ней длинная черная юбка и белая блузка с воланчиками на плечах. Она смотрит прямо на меня, а я оглядываюсь вокруг: мест нет.
Папа замечает ее приход и, повернувшись, спрашивает взглядом: «Сынок, не из-за этой ли девочки тебе стало лучше?» Вместо ответа я пожимаю плечами.
Ноэль подходит ко мне:
– Мне некуда сесть.
– Вот сюда! – Я вскакиваю и указываю на подлокотник. Она садится ровно посреди стула и говорит:
– О, какое тепленькое! Спасибо.
– Да я не это имел… А я куда сяду?
Она хлопает по подлокотнику.
– Вот блин!
Делать нечего, сажусь, и мы наблюдаем, как Блэйд продолжает кромсать вампиров. Общий разговор вертится вокруг операций, Луны, малодушия, проституции и работы в санитарном департаменте. Папа откинулся на спинку стула и опустил глаза, я понимаю, что сейчас будет. Как только он начинает дышать размеренно и тяжело, я отправляюсь прямиком к Смитти и говорю, что уже восемь часов.
– Хочешь, чтобы я вышвырнул твоего родителя? – спрашивает он.
– Мне нужно место для маневра, – говорю я.
– Ладно, – соглашается Смитти, и мы идем с ним по коридору.
– Мистер Гилнер… извините, но часы посещения закончились.
– А! Хм… – папа встает и спрашивает: – Ну ладно. Диск завтра принесешь, да?
– Ага. Спасибо, – говорю я.
– Молодец, хорошо, что обратился сюда за помощью, – говорит папа и обнимает меня. Мы обнимаемся долго и прямо напротив телевизора, но никто и слова не говорит. Смитти ждет в сторонке.
– Я тебя люблю, – бормочу я. – Даже если подросткам это и не полагается.
– Я тебя тоже люблю, – говорит папа, – даже если… э… Что-то нет у меня про это никаких шуток. Люблю, в общем.
Мы разделяемся, пожимаем друг другу руки, и папа удаляется по коридору. Не оглядываясь, взмахивает ладонью над головой.
– До свидания, мистер Гилнер! – хором прощаются те, кто обратил на это внимание.
Я наклоняюсь к Ноэль и шепчу ей на ухо:
– Ну все, с этим готово, осталось еще кое-что сделать, и увидимся у меня в комнате.
– Ладно.
Я направляюсь по коридору к себе в комнату, где нахожу распростертого на кровати Муктаду, застывшего в своей мертвенной летаргической задумчивости, на этот раз лицом к окну.
– Эй, Муктада?
– Да.
– Помнишь, ты хотел послушать египетскую музыку?
– Да, Крэйг, помню.
– Я тебе ее принес.
– Принес! – оживляется Муктада и стягивает простыню в сторону. – Где она?
– Пластинка у меня там, ну, знаешь, где мы кино смотрим.
– А, слышал я. Очень жестокое кино, мне такое нельзя.
– Да, верно. Но она в другом коридоре, там, за курилкой, я попросил Смитти поставить проигрыватель с египетской музыкой туда.
– И он поставил?
– Да, все готово. Хочешь послушать?
– Да, – говорит он, резко отбрасывая простыни в сторону, и есть в этом жесте надежда и решимость. Выбираться из постели ох как нелегко, уж я-то знаю. Можно пролежать часа полтора, ни о чем не думая, кроме того, какие дела тебя ждут и что ты с ними не справишься. А ведь Муктада так лежит уже годами. Долежал до того, что попал в больницу. А теперь он встает, и не из-за еды, а по-настоящему.
Я вывожу Муктаду из комнаты, мы проходим мимо сидящего на медсестринском посту Смитти, которому я киваю. Смитти открывает дверь, находящуюся у него за спиной, и, подойдя к проигрывателю, крутит ручку настройки: обычная, незатейливая музыка, играющая по радио, сменяется пронзительным струнным звучанием, которое перекрывает невероятно чистый голос, наполненный тоской и томлением. Голос, местами похожий на протяжный мужской вой, то устремляется на три ноты вверх, то искажается в такой модуляции, что я и не думал, что человек так может.
– Это же Умм Култум! – говорит Муктада.
– Ага! Э… а кто это?
– Это лучшая египетская певица! – восклицает он. – Как ты это нашел?
– Папа одного моего друга пластинки собирает.
– Как же долго я не слышал этих песен! – И он улыбается так широко, что, кажется, его очки вот-вот свалятся с носа.
В дальнем конце коридора, рядом с курилкой, раскладывает пасьянс Армелио. Завидев Муктаду, он интересуется:
– Что случилось, дружище? У тебя в комнате пожар? Почему ты вышел?
– Музыка! – Муктада указывает на проигрыватель. – Это египетская музыка!
– Дружище, так ты египтянин?
– Да.
– А я из Греции.
– Греки украли всю нашу музыку.
– Эту? – Армелио прислушивается, подняв голову вверх. – Дружище, это же совсем не похоже на греческую музыку.
