– Считаете ли вы, что этот памятник, да еще и несколькими годами раньше вышедшая картина «Легенда № 17» – это своего рода официальные извинения, принесенные страной за травлю Тарасова, за годы, что он прожил в забвении, лишенный любимого дела?
– Нет-нет, что вы. Неужели вы думаете, что у нас принято извиняться? Конечно, нет. Да это никому и не нужно. Никакие извинения не нужны. Я очень рада, что Фонд Александра Карелина
[43] мне помог, что [скульптор] Жора Франгулян сделал отцу такой прекрасный памятник, рада, что министр обороны России нашел возможность дать папе именно это место – лучшее из возможных, хотя наши муниципальные депутаты все эти годы утверждали, что папиному памятнику нигде в нашем районе места нет. Ну вот видите, есть, оказывается, причем самое правильное место на Земле. Папа каждый день ходил по этой дорожке в ледовый дворец на работу и как раз на этом месте впервые встретил [Владислава] Третьяка, знаете?
– Нет, не знаю.
– Так и было: и папа ему, шестнадцатилетнему, сказал: «Ну всё, молодой человек, завтра в шахту. Приходите на тренировку».
– На открытии памятника вашему папе передо мной стояли пацаны лет шести-восьми, я одного спросила: «Ты в курсе, кому памятник?» И он очень серьезно ответил: «Человеку, который придумал хоккей».
– И он прав! Прав. У нас сейчас принято кем-то гордиться. А папой можно гордиться. Он для этого подходит.
– Ваш характер похож на папин?
– Мне кажется, я терпеливее.
– В смысле возможностей долготерпения или в смысле способности к компромиссам?
– Нет, к компромиссам я не способна. В том, что меня по-настоящему волнует, я не могу идти ни на какие компромиссы, да и, собственно, зачем? Папа вообще был не способен ни на какие компромиссы. Потому что знал совершенно точно, что делает дело, в котором разбирается лучше всех. Время доказало, что так оно и было. Но одно дело – ты это знаешь, а другое – обстоятельства твоей жизни. В этих обстоятельствах система папу чуть не перемолола.
В пятьдесят пять лет, на самом пике, у папы отняли работу
[44], которая составляла смысл его жизни. Отняли в своей стране, которую он этой своей работой прославлял. Всё отняли: руководство сборной, молодежную команду, клуб, который он создал, и возможность выйти на лед своего родного катка. Это было зло не только для него, но и для страны, как оказалось, – запрет моему отцу на работу. Его пятнадцать лет не показывали по телевидению и отлучили от того, что он любил больше всего на свете.
Но даже в этом состоянии он не мог просто сдаться: придумал [еще в 1964 году] юношеский турнир «Золотая шайба», носился с ним. Он ни одной секунды не сидел сложа руки. Я помню, знаете, на даче – он же долго после случившегося жил на даче – к своим растениям присаживался на одну ногу, по-хоккейному. Молчал и думал, думал и молчал. Это время ему далось очень тяжело. Одиночество и отсутствие хоккея в жизни.
– Вы, ваша сестра Галя, мама – вы могли говорить с папой о том, что случилось? Каким-то образом можно было его пожалеть?
– Понимаете, все мы дома всегда жили ради папы, папиным делом. Я выросла в семье человека, чья жизнь была посвящена хоккею. И нашу жизнь мама так выстраивала, что мы понимали: папа делает грандиозное дело, живя при этом в двухкомнатной квартире с мамой, бабушкой, со мной и Галей. То есть рядом со мной жил великий человек, и я знала об этом каждый день. Я, кстати, помню момент самого большого своего счастья, это тоже связано с папой: когда его команда выиграла чемпионат мира, мы с Галей целовали на экране телевизора всех наших игроков.
– Прямо в экран целовали?
– Да, в экран. А потом появлялись папа и [старший тренер сборной СССР по хоккею Аркадий] Чернышев. Я это мгновение помню. Это – первое самое большое счастье, которое у меня было.
– А второе?
– А второе – когда я была на золотой свадьбе своих родителей. Знаете, мы с Галей любили папу бесконечно, но больше мамы папу не любил никто. Это исключительно счастливое стечение обстоятельств: папа выбрал себе ту единственную, которая его не предавала никогда.
– Что значит «непредательство»? Ей не важно было – на щите или со щитом, главный тренер, не главный?
– Это – абсолютно неважно. Ни для кого из нас не имело значения, какую должность занимал папа, мы всегда знали, что он – человек-гора, что он талант, что такие люди рождаются раз в сто лет, может, реже, что он в своей профессии – самый великий, что он всё знает… Конечно, мама жалела его очень и мы тоже очень жалели. Но вслух об этом никто не говорил. Мы понимали, что об этом говорить нельзя, невозможно.
Вы знаете, я же была на том матче [ЦСКА – «Спартак» 1969 года]
[45], когда папа остановил игру. Мама домой уже уехала, а я ждала папу со своей подружкой-балериной. Он вышел, мы пошли с подругой за ним. Я шла сзади и все время видела его спину. И вот мы идем, а перед ним площадь – раздвигается. Он как пароход шел и раздвигал этот людской поток. И тут кто-то оттуда выскакивает… В общем, у него полголовы волос вырвали. А он шел, не поднимая глаз, как будто ничего не происходит. Как ледокол.
– Вы не подошли к нему?
– Нет. Но я шла за ним, стараясь не отставать. Через день, когда с папы сняли звание заслуженного тренера, я случайно зашла на кухню, где он сидел один. Отец плакал. Понимаете, мы ничем не могли ему помочь. Сильным людям помочь почти невозможно.
– Он же мог уехать из СССР?
– Мог. Но не уехал в Америку работать за три с половиной миллиона долларов в «Нью-Йорк Рейнджерс».
– Почему же?
– Как вам объяснить. Видите ли, у великих тренеров есть секреты. Папа был великим тренером. И он считал свои тренерские секреты – секретами Родины, сравнимыми с военными. Он считал, что, уехав туда, он должен будет эти секреты выдать и предаст таким образом свою страну.
– Вы с ним разговаривали об этом?
– Мы, к сожалению, мало разговаривали с ним в это время, я вам объяснила уже почему. Но еще и потому, что я всё время работала. Когда заболел, лечила его. Я в какие только тяжкие не впрягалась, чтобы ему помочь… Это была очень тяжелая потеря. И вот я осталась на этом свете как бы за папу.
