– Карлинский говорит, что здоровых людей нет. Есть недообследованные.
– Смотри, Софья, я тебя предупредила. Каюсь, я допустила ошибку, не выяснив все сразу и до конца, и готова опротестовать опеку Карлинского. Но для этого нужны веские причины. Тебе есть что рассказать о Карлинском компрометирующего?
Наш разговор мне окончательно разонравился, и я решила его по-быстрому свернуть.
– Лад, ты извини, я тороплюсь, – глухо пробормотала я, но Лада меня знала как облупленную.
– Соня, – устало произнесла доктор Белоцерковская, – мы с тобой всегда отлично ладили. Если решишь перебраться ко мне и дашь согласие, чтобы я оформила опеку на себя, я буду только рада. Но для этого нужно уличить Карлинского в недостойном поведении. Надеюсь, ты умная девочка и все понимаешь правильно.
В трубке послышались короткие гудки, и я сунула аппарат обратно в сумку. А по лестнице уже снова звонко стучали сандалии Веры Донатовны.
– Табличка отлично получилось! Теперь и у нас в Доме культуры будет свой «Клуб кинолюбителей». Дети всегда тянутся к кинематографу. Я чувствую себя ужасной эгоисткой – всю жизнь тут провела, а к отцу в подвал за последние лет пятнадцать так и не нашла в себе силы спуститься. Все откладывала на потом. А «потом» все никак не наставало. Я уже думала, что так и умру с тяжким грузом на душе. Но теперь-то уж я спокойна – ты, Сонечка, отлично со всем справишься и вернешь кинематографу наследие фон Бекка.
Внизу послышались голоса, и я увидела, как вверх по парадной лестнице поднимаются дородная женщина со сложной укладкой на обесцвеченных волосах и улыбчивый парень, кренящийся под тяжестью перекинутой через плечо внушительной сумки.
– Прошу любить и жаловать – Фотостудия и Драматический театр, – указывая на поднимающихся, сообщила Вера Донатовна. – Володя Певцов и Ксения Всеволодовна Гальперина. А это, – старушка развернулась ко мне, – Соня Кораблина.
– Значит, ты, Соня, будешь называться у Веры Донатовны Клуб кинолюбителей, – еще шире заулыбался фотограф, кивнув на установленную Ветровой пластиковую табличку. И уселся рядом со мной.
С другой стороны устроилась руководительница драматического театра. Села и загудела мне в ухо:
– Готовься, Софья! Сейчас начнется!
– Что начнется? – не поняла я.
Ксения Всеволодовна тонко улыбнулась и со значением произнесла, округляя жирно накрашенные губы:
– Прослушивание. Практика показывает, что поступающие в драматический кружок читают в основном трех авторов – Пушкина, Лермонтова и Крылова. Мы с Володей каждый год пари держим – кто в этот раз будет преобладать. Я всегда ставлю на Пушкина, Володя – на Крылова. Не хочешь поставить на Лермонтова?
– Пожалуй, воздержусь.
– А если бы ты участвовала в конкурсе, какого поэта бы выбрала?
– Гарсиа Лорку. Читала бы «Поступь сигирийи»
[6] в переводе Гелескула.
– А ну, прочти!
Я собралась с мыслями и начала:
– Бьется о смуглые плечи бабочек черная стая,
Белые змеи тумана след заметают.
И небо земное над млечной землею.
Идет она поступью ритма, который настичь
невозможно,
С тоскою в серебряном сердце, с кинжалом
в серебряных ножнах.
Куда ты несешь, сигирийя, агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала печаль олеандра и мела?
И небо земное над млечной землею…
Гальперина подняла подведенные синим глаза к расписному потолку и воскликнула:
– Потрясающе! Превосходно! Какой сумасшедший поэт, какие безумные стихи! Ну и ты читала неплохо. А есть другие поэты, о которых сложно сказать, чем они примечательны. Имя вроде всем известно, а ни одного стихотворения никто не вспомнит. Вы ко мне? – любезно осведомилась она у подошедшей к столу пожилой дамы, застывшей напротив таблички «Драматический театр». Из-за спины ее выглядывал мальчонка лет десяти.
– Хочу внука к вам записать, – проговорила посетительница, подталкивая мальчика вперед.
– Стихи прочтешь? Или басню? – улыбнулась ребенку Ксения Всеволодовна.
– Стихи, – буркнул ребенок и завел:
Я в свисте временных потоков,
Мой черный плащ мятежно рвущих.
Зову людей, ищу пророков,
О тайне неба вопиющих.
Иду вперед я быстрым шагом.
И вот – утес, и вы стоите
В венце из звезд упорным магом,
С улыбкой вещею глядите.
У ног веков нестройный рокот,
Катясь, бунтует в вечном сне.
И голос ваш – орлиный клекот –
Растет в орлиной вышине.
В венце огня над царством скуки,
Над временем вознесены –
Застывший маг, сложивший руки,
Пророк безвременной весны.
– Андрей Белый, стихотворение «Маг», посвящено Валерию Яковлевичу Брюсову, – явно гордясь внуком, сообщила бабушка.
– Хорошо прочел, и стихи хорошие, никогда раньше не слышала, – похвалила Гальперина.
– Мы специально такие искали, – польщенно зарделась собеседница.
– У вас получилось, – улыбнулась руководительница театральной студии.
Поставила в блокноте цифру один и вписала имя первого кружковца.
Когда бабушка и внук отошли, Ксения Всеволодовна наклонилась ко мне и зашептала:
– О чем я и говорила! Андрей Белый как раз такой поэт, стихи которого мало кому известны. Имя у всех на слуху, а что написал – никто не вспомнит.
Следом за первыми желающими записаться в театральный кружок потянулись другие, и все в основном читали Пушкина, Лермонтова и Крылова. Значительно реже звучали Блок и Ахматова, Цветаева и Пастернак. Иногда баснописца Крылова заменял Лафонтен, и совсем редко – Сергей Михалков и Есенин. Но самой большой популярностью среди чтецов отчего-то пользовался «Федот-стрелец». Вскоре я уже знала сказку Филатова наизусть. И думала, что сойду с ума, слушая в двадцатый раз с сарказмом произносимое тонкими детскими голосами.
Ты чего-то не в себе,
вон, и прыщик на губе!
Растеряешь ты здоровье
в политической борьбе!
Я закрывала глаза и принималась считать до пяти.
Москва, август 1910 года
Начальник следственного отдела сыскной полиции вышел из подъезда издательства «Скорпион» и в поисках машины огляделся по сторонам. Спасаясь от августовской жары, ротмистр отогнал авто в тенек. Не спускающий глаз с подъезда издательства Герман фон Бекк, привлекая внимание Чурилина, нажал на грушу клаксона. В тот же миг звуки вальса «На сопках Манчжурии» огласили окрестности. Василий Степанович махнул рукой и, приблизившись к авто, забрался внутрь.
