Аль-Андалуси недовольно заворочался, зажмурив глаза от боли.
— Это нехорошо, когда женщина пытаться спорить, как мужчина, а еще хуже, когда этот женщина — неверный. Ты не можешь понять воля Бога, глупо и пытаться. Ты меня сейчас злить. Может, лучше сразу бросить тебя за борт, чтоб не слышать шум от твой язык. И все-таки, мне кажется, что это Аллах мне тебя послал, так что, наверно, у Него был на то причина. А теперь давай, клади мед в рана и зашивай как следовает. А со временем сама увидишь, какой план у Него был для тебя и для меня.
Кэт надула губы, набрала ложку меду и залила рану на ноге. У него задрожали мышцы, когда она нажала на край раны, и девушка почувствовала, как его плоть дернулась, словно дикое животное, когда пытаешься его погладить. Она бросила на Аль-Андалуси быстрый взгляд, но тот смотрел на пламя лампы над головой, и в его глазах невозможно было прочесть ничего. Потом Кэт занялась раной на боку. Здесь у него кожа была более светлая, чем на лице и на руках, и гладкая, как у женщины; несомненно, гораздо более гладкая, чем у Мэтти. Ощущение под пальцами было такое, словно она гладит шелк, хотя сама рана выглядела просто жутко и к ней было страшно притронуться, так что, заливая ее медом, девушка отвернулась, чтоб ее не вырвало.
— А теперь зашивать маленький стежком, — хрипло произнес раис. — Мой тело — Божий тело, и оно должен быть готов выполнять Его воля.
Кэт вдела в иглу ошпаренную кипятком шелковую нить и, выбросив из головы все мысли, принялась за эту вызывающую отвращение работу.
ГЛАВА 15
И вот типерь я лежу тут, в каюте пиратскава капитана, где и должна оставаться, чтоб ухаживать за ним, и пишу эта при свете лампы со свечкой, и мне тут гораздо лучше, чем бедной маме, тете и дяде и другим, кто в трюме внизу. Что ани могут пра миня подумать, что я сижу тут уже все эти дни, одна, с турецким раисом, хотя он такой слабый и может умереть? Ничего хорошего ни думают, я уверена. Многие патом скажут, что я ни должна была личить его раны, чтоб он выжил, а найти на риск и убить его сразу за все жистокасти, которые он обрушил на добрых христиан. Но если капитан умрет, мы астанимся ва власти людей вроде Ашаба Ибрахима, и мне эта кажится более страшной судьбой, так что я буду делать все, что надо, чтоб сохранить ему жизнь, и надеиться, что добрый Господь пажалеит нас.
Аль-Андалуси был сильным человеком, и у него было много ран, полученных ранее, как у всякого воина, но эта, нанесенная добрым толедским клинком, привела его бок в такое состояние, что угрожала здорово сократить ему жизнь. Плоть распухла и загноилась, несмотря на тминный мед и все старания Кэт, когда она сшивала распоротую кожу.
В течение трех дней раненый боролся с донимавшей его лихорадкой, сильно потел и кричал во сне, не принимал ничего, кроме воды с выжатым в нее лимонным соком. Но после этого лихорадка прошла, и он сумел съесть тарелку густой каши из нута с чесноком. Каждое утро раису приносили и сухари, размоченные в оливковом масле, но он всякий раз отдавал половину Кэт и смотрел, как та поедает все до последней крошки.
— Я берегу свой будущий доход, — сказал он ей. — Султан заплатит мне большой богатство за такой приз, а тощий женщина он не любит.
Воздух в каюте весь пропах потом, а от запаха чеснока стал вонять тухлятиной; потом рана раиса начала гноиться, и запах стал в тысячу раз хуже. Когда капитан приходил в себя, то о чем-то быстро говорил со своими людьми по-арабски, отдавал приказы, требовал сообщать ему о погоде и местонахождении корабля. Его глаза неестественно блестели на сильно исхудавшем лице. Кэт молча сидела в углу каюты, как ей и было велено, и наблюдала. Те, кто заходил в каюту, по большей части не обращали на невольницу внимания, но некоторые смотрели в ее сторону, не скрывая враждебности, и при этом хватались за амулеты, висевшие у них на шее. Некоторые по-прежнему раздевали ее взглядами, и Кэт снова начала опасаться того неизбежного, что произойдет, когда раис проиграет свою битву за жизнь.
Когда аль-Андалуси окончательно потерял сознание и начал метаться и бредить, его первый помощник, суровый бородатый пират по имени Рашид, прислал вероотступника Ибрахима, чтобы тот сидел в каюте и охранял капитана.
— Он тебе не верит, девочка, — сказал Ибрахим с ухмылкой. — Думает, ты отравила раиса.
Кэт уставилась на него яростным взглядом:
— И как, по-твоему, я умудрилась это сделать?
— Да просто своим присутствием, неверная. Рашид считает, твое присутствие здесь оскорбляет Аллаха.
— Тогда пусть отошлет меня обратно в трюм, к остальным пленникам.
Предатель рассмеялся:
— Ох, не думаю, что ходжа имел в виду только то, что ты, как поганая христианка, отравляешь своим присутствием воздух в каюте нашего капитана, хотя можешь быть уверена, он считает именно так. Нет, наш ходжа утверждает, что оскорблением является уже то, что христиане дышат тем же самым воздухом, что и остальной мир! Если бы он настоял на своем, твоя голова торчала бы на пике, украшая гавань в Пензансе вместе с головами остальных неверных, которых он смог бы казнить.
А кроме того, какого приема ты можешь ожидать внизу, от этих несчастных, голодных уродов, когда они увидят тебя — всю такую чистенькую и пухленькую, а, моя птичка? — Кэт только успела открыть рот, чтобы ответить, как вероотступник остановил ее взмахом руки. — Я тебе точно скажу, что они подумают, прелесть моя. Они решат, что ты стала шлюхой нашего джинна. Решат, что он тут все это время тебя драл во все дырки, глупая. И в итоге только потому отослал тебя обратно вниз, в эту гнусную дыру, что пресытился тобой и твоей маленькой беленькой попкой.
У Кэт щипало глаза от подступавших слез, и не только от правдоподобности подобного предсказания, но и от вони, исходившей от мерзавца, который сейчас прижался к ней всем телом. Помимо застарелого запаха пота и мочи, от Ибрахима несло дымом и какими-то странными травами, от чего у нее кружилась голова.
— Когда он умрет, — предатель мотнул головой в сторону неподвижно распластавшегося на койке раиса, — я возьму тебя себе, и вот тогда и буду делать с тобой все те страшные вещи, о которых думают эти людишки внизу, полагая, что это уже случилось. За исключением того, что когда ты мне надоешь, я тебя обратно в трюм не отправлю. О нет! Я отдам тебя остальным, пускай и они получат удовольствие, а?
Кэт резко выпрямилась и ударила его головой в подбородок, да так сильно, что негодяй прикусил себе язык. На губах появилась кровь; Ашаб Ибрахим выругался. И замахнулся кулаком:
— Ты, сучка!
И тут что-то мелькнуло в воздухе — что-то крутящееся, серебристое, — и Ашаб Ибрахим рухнул головой вперед, взвыв от боли. Из его правого плеча торчал клинок маленького кривого кинжала, и его искусно сплетенный красный темляк бешено болтался вокруг рукояти.
— Не хами, паскуда! Неверная скотина, предатель, сын свиньи! Трус, променявший свою веру на ислам, только лишь бы спасти собственный тухлый шкура! Не сметь так обращаться с женщин, ни на моем корабле, ни на каком другом из весь флот Сале! — Раис тяжело и хрипло дышал, продолжая сыпать гневными проклятиями уже на своем языке. Ибрахим, кое-как поднявшись на ноги, бросился вон, оставляя за собой следы крови.
