От кого? От него?
Кит почувствовал, как в его душе разгорается гнев. От своей жены он знал, что мексиканцы считают себя католиками, но то, что он видел сейчас, казалось ему еще ближе к язычеству, чем католицизм. То, что католики почитают всех этих кумиров, своих так называемых «святых», уже само по себе ужасно. Черт побери, они даже превратили мать Иисуса во что-то вроде богини и молятся ей. Но то, чему поклоняются жители этой деревни, вообще не имело отношения к христианству. Это было куда примитивнее, чем даже культы индейцев, и виднеющиеся в окнах фигурки более всего походили на чудовищ – существа с несоразмерно большими головами и острыми, как гвозди, зубами, треугольными туловищами и множеством когтей. Из одного из домишек послышалось хныканье женщины, затем раздался звук пощечины, и нытье прекратилось.
Юты были правы. Эти мексиканцы заслуживали смерти.
Кит знал это уже тогда, когда выходил из хижины, но это убеждение стало еще сильнее, когда он увидел этих святотатственных идолов в окнах, это кощунство против Бога.
Издалека донесся топот лошадиных копыт, все ближе и ближе слышались веселые выкрики. Как и велел им Кит, коль скоро он не вернулся в лагерь до захода солнца, добровольцы приехали за ним в деревню. Скача галопом на своих конях, держа в руках пылающие факелы и вопя во все горло, они въехали в деревню с противоположного конца, и Кит встретил их, стоя перед магазином. Отдав приказ спешиться, объяснил им, что они должны будут сделать.
Из магазина с винтовкой на изготовку вышел мужчина, тот самый представитель закона, с которым Кортинес говорил раньше. Кит пристрелил его на месте. Мужчина упал, но умер не сразу, успев что-то прокричать по-испански. Тогда-то и началась бойня. Из других домов выбегали мужчины, и добровольцы сразу же их расстреливали. Они двигались от дома к дому, выламывая двери и убивая всех, кого находили внутри.
В конце концов добровольцы окружили оставшихся жителей и загнали в загон для скота. В основном это были женщины и дети, а также несколько стариков. Все более молодые мужчины, мужья и отцы, были уже мертвы. Девочка, на вид не старше двенадцати лет, с залитым слезами лицом, простерев к Киту руки, начала умолять пощадить ее и ее мать. Добровольцы заколебались и вопросительно посмотрели на своего командира.
Кит обернулся на ветхую хижину в другом конце деревни.
– Огонь, ребята, – приказал он.
1921 год
Нью-Мексико получил статус штата уже почти десять лет назад, но влияние цивилизации, которое должно было принести с собой превращение его из территории в полноправный штат, до Джардайна определенно не дошло. Будучи местным шерифом, Лютер Данлоп мог лучше, чем кто-либо, судить о таких вещах, а по его твердому убеждению, в городе сейчас творилось еще большее беззаконие, чем когда Нью-Мексико оставался территорией.
Особенно на Рэйни-стрит.
Сидя за своим письменным столом, Лютер думал об убийстве, которое произошло там только что, и об убитом мужчине, тело которого только-только увезли в морг. Ему еще никогда не приходилось видеть такой дикой, свирепой жестокости. А от мысли о том, что это зверство совершила красивая молодая женщина – и совершила против своего собственного мужа, – у него просто стыла в жилах кровь. Ибо когда труп обнаружили, оказалось, что у мужчины отрезаны половые органы и засунуты во что-то вроде кармашка, который жена вырезала в животе. Соски были спрятаны туда же. Судя по всему, мужчина умер от потери крови, но чего никто в полиции Джардайна никак не мог понять – почему он не оказал своей жене никакого сопротивления, почему позволил ей сотворить с собой такое. Он не был связан, не был лишен свободы каким-либо иным образом, а его увечья, включая даже самые страшные, не привели бы к смерти, если бы ему была вовремя оказана медицинская помощь.
И то, что его жена смогла проделать все это, вообще полностью противоречило здравому смыслу.
Лютер вздохнул. Нет, ему была не по душе Рэйни-стрит. Он бы никогда не признался в этом ни одной живой душе, но так оно и было. Почему-то на этой улице и от мыслей о ней ему всегда становилось не по себе. Только за последние три месяца там произошло три убийства и пятнадцать драк с тяжкими телесными повреждениями – такая статистика произвела бы впечатление и на правоохранителей из самого Чикаго.
Но дело было не только в творящемся на этой улице насилии. С этим бы Лютер мог справиться – ведь это было частью его работы. Главное заключалось в ощущениях, которые вызывало у него это место. Иногда, проезжая на машине по Рэйни-стрит, он вдруг без всякой на то причины начинал нервничать, а когда в автомобиле, кроме него, никого не было, нередко намеренно делал крюк и ехал по другой улице, хотя проехать по Рэйни было бы удобнее и быстрее.
Телефон зазвонил, когда Лютер доставал из нижнего ящика своего стола фляжку со спиртным. Быстро отвинтил крышку и торопливо глотнул горячительного, прежде чем взять трубку и ответить:
– Лютер Данлоп слушает.
Казалось, на другом конце линии никого нет.
– Алло? – повторил он, но ответом ему было молчание.
Лютер тотчас бросил трубку и отдернул руку, словно от нее исходила зараза. Он был убежден, что звонок поступил именно из того дома, где произошло убийство, хотя у него не было и намека на доказательство своей правоты.
Действительно ли на том конце линии царило молчание или же он слышал какие-то шепчущие голоса? Чем дольше Лютер об этом думал, тем больше уверялся в том, что в трубке все же слышался шепот, хотя понятия не имел, кто это был и почему он что-то неразборчиво шептал.
Убившая своего мужа молодая жена, Энджи Дэниэлс, была арестована и надежно упрятана за решетку, но, чтобы окончательно в этом удостовериться, Данлоп вернулся в изолятор при участке.
У двери камеры остановился как вкопанный, настолько он был потрясен.
Миссис Дэниэлс сняла с себя всю одежду и стояла совершенно нагая. В изоляторе сидели еще двое заключенных – они были мужчинами и попали сюда за пьянство, – и Лютер ожидал, что они будут громогласно веселиться, подзуживать ее или, по крайней мере, глазеть. Но мужчины отвернулись от этого зрелища и, забившись в дальние углы своих камер, стояли, уставившись на стены, словно им было страшно.
Энджи повернула голову к Лютеру, и то, что она сказала, показалось ему бессмысленным. Однако от ее слов ему стало жутко.
– Я побывала в комнате, где все стареет.
И правда, сейчас она казалась ему старше, чем при аресте, и при обычных обстоятельствах Данлоп сделал бы Энджи строгое внушение и велел одеться, но сейчас просто отвернулся и, закрыв за собой дверь камеры, запер ее.
Телефон зазвонил снова, но он боялся взять трубку, и тот продолжал звонить.
Лютер вышел на улицу, чтобы проветрить мозги. Воскресил в памяти то, как миссис Дэниэлс выглядела в доме во время ареста, и то, как выглядела в камере только что, пытаясь понять, что именно изменилось и почему он решил, что теперь она кажется старше. Может быть, это из-за того, что она сказала? Из-за этих странных и бессмысленных слов?
