А значит, имелся тайный способ!
— Возьмите меня! — Гавриил, преисполнившись решимости — за — ради светлой мечты всеобщего блага он готов был пожертвовать собой и не только собой — распахнул полы плащика. — В ведьмаки! Я хороший…
Аврелий Яковлевич крякнул и отвел взгляд.
Нет, в жизни ему случалось повидать всякого… особенно опосля тех пасквильных статеек, которым «Охальник» опровержение дал, но как-то стыдливо, неуверенно, а потому вышло лишь хуже — все разом вдруг уверились, что Аврелий Яковлевич именно тем и занимался, о чем в статейках писано.
Двери старого клаба не открылись.
Зато однажды в черном конверте, розовой ленточкой перетянутом, появилось приглашение вступить в тайное сообщество содомитов почетным членом. Аврелий Яковлевич конвертик спалил с немалым удовольствием, радуясь, что Лукьяшка при всем его любопытстве не имеет обыкновения нос совать в почту ведьмакову… но приглашение приглашением, содомиты содомитами… и томные юноши, которые взяли за обыкновение появляться на ведьмаковом пути в тайной надежде устроить собственное бытие хоть и не законным браком, да методой обычно дамскою, вели себя прилично.
А этот…
Плащ повис тряпичными крылами, и драная подкладка его лоснилась в свете фонаря.
Гавриил был худым.
Жилистым.
И каким-то несуразным. Его бочкообразная грудь густо поросла курчавым волосом, а впалый живот, напротив, был лыс, и белые шрамы на нем гляделись своеобразным узором.
Сероватая шкура Гавриила от холода пошла гусиной сыпью, и натянулась на острых костях до предела. Одно неловкое движение, и прорвется она…
— Угрожаешь? — осведомился Аврелий Яковлевич.
— А говорили, я вам нравлюся, — Гавриил переминался с ноги на ногу, втайне уже понимая, что замысел его, казавшийся великолепным, не удался.
А ведь по книге делал.
И неожиданная встреча… и предельная откровенность, которая по мнению некоего пана Зусека, которого в лавке весьма нахваливали — книги его пользовались небывалым спросом — должна была расположить сердце особы капризное к просителю. Не помогли и особые духи с вытяжкой из яичек химеры, которые должны были бы пробудить влечение, а ведь за них Гавриил золотом платил.
Или надо было брать другие? «Ночную страсть», которая с железами бобра… но сказали же, что бобер — вчерашний день, вот химера — дело иное…
— Прикройся, болезный, — Аврелий Яковлевич переносицу почесал. — А то девок пугать нечем будет.
И на всякий случай, убеждения ради, добавил:
— А то прокляну.
Гавриил плащ прикрыл, потому как и вправду, было прохладно, а снизу так еще и поддувало, и шелковые трусы романтичного красного колеру не спасали.
— Всех не проклянете, — сказал он, потому как замечательная книга пана Зусека рекомендовала в любой ситуации сохранять чувство собственного достоинства.
— Это смотря как постараться…
Ведьмак хотел добавить еще что-то, однако же его перебил тоскливый вой. Он раздавался где-то совсем близенько, конечно, не настолько близенько, чтоб сразу за нож хвататься, благо, в плащике имелись карманы, куда Гавриил и сложил все необходимое, включая не только нож, но и книгу с советами, склянку с остатками духов и два носовых платочка. Чистых.
Один, чтоб если признание делать, на одном колене стоя — пан Зусек правильно заметил, что от этакого признания после пятно на брюках останется, каковое навряд ли получится вывести, а другое — для обыкновенной надобности. В Познаньске запахов было чересчур уж много, оттого и приключилась с Гавриилом неприятность, насморк начался…
И ныне он, поведя носом, не учуял зверя.
Слышал.
Волкодлак выл, ажно заходился. И главное, нагло так, с переливами, со вздохами. То оборвет песню, то вновь затянет…
— Стой здесь, — велел Аврелий Якволевич и тросточку свою перехватил, будто бы и не тросточка это, но дубинка. Гавриил и прикинул, что весу тросточка эта должна быть немалого, с полпуда где-то… а еще завитушки всякие, серебреные…
Ведьмак двинулся на голос.
Ступал он широко, не таясь, и ветки громко хрустели под узконосыми, по новой моде, штиблеты. И сами эти штиблеты поблескивали лаковой белою кожей.
Жаль, что навряд ли волкодлак красоту эту оценит… и Гавриил поскреб ногу — носок продрался уже по всей длине и внутрь успели залететь мелкие камушки, песчинки и иной сор, который ныне чувствовался, мешая сосредоточиться.
Оставаться на месте, как то было велено, Гавриил не собирался.
Он двинулся не по тропе… зря говорят, что во второй своей ипостаси волкодлаки — твари безмозглые, ведомые лишь желанием убивать. Молодняк-то, может, и не особо сообразительный, но вот ежели волкодлак старый, не один оборот переживший, он с желаниями своими вполне себе управляется.
И на ведьмака сдуру не полезет.
Дразнится… вой стих.
И Гавриил пожалел об одном, что из-за клятого насморку не способен нормально след учуять. Он потер кончик носа, сунул мизинец в левую ноздрю, а после и в правую, однако с немалым огорчением вынужден был признать, что сии манипуляции помогли ему не больше, нежели патентованные чесночные капли…
Парк был темен.
Луна поднялась выше. Цикады смолкли… и вовсе установилась такая тревожная тишина, что Гавриил сунул руку в карман…
…зверь возник на тропе.
Старый.
Он был огромен, вдвое выше Гавриила. Широкогрудый, с черной длинною шерстью, с когтистыми лапами, которые оставляли на земле глубокие следы. Он ступал осторожно, но не потому, что боялся, скорее уж позволял себя разглядеть.
— Ишь ты какой… — в руку скользнула склянка, которую Гавриил и швырнул в приоткрытую волкодлачью пасть. А после сообразил, что не с благословенною жрецами водой она, а с духами…
Челюсти волкодлака сомкнулись.
Захрустело стекло.
Крепко запахло «Страстной ночью», той самой, которая с вытяжкой из яичек… и запах этот густой был столь силен, что Гавриил ощутил его и заложенным носом.
Волкодлак же взвыл и скакнул вбок.
Завертелся, точно дурное щеня, что пытается собственный хвост уцепить… но встал, заверещал вдруг тоненько, жалостливо… и прежде, чем Гавриил нож вытащил — зацепился, треклятый, за дыру в подкладке, волкодлак скокнул в кусты.
— Стой!
Кусты хрустели, а след духов таял… и Гавриил бросился по нему, жалея об одном: нынешний его наряд, быть может, и являл собой большой сюрприз, как то рекомендовал пан Зусек, да только мало подходил для охоты…
— Стой, падла! — отпускать волкодлака Гавриил намерен не был.
Аврелий Яковлевич опоздал.
Он понял, что опоздал, едва лишь заслышав грозный вой, но все одно понадеялся, что быть может боги будут милосердны к тому несчастному…
