— Лихо, ты же понимаешь, что это ненормально, — Себастьян не остался в экипаже.
Видеть его было неприятно.
И Евдокия отвернулась.
— Уйди, — попросил Лихо. — Пожалуйста… я все понимаю, но не сейчас. Ладно?
Не сейчас.
Правильно.
Потом. Завтра или позже… послезавтра… в конце концов, что страшного случилось? Ничего… Евдокии отдохнуть надобно, поспать… сон от всего спасает.
— Пойдем, — попросила она мужа. — Пожалуйста…
И он согласился.
На руки подхватил, а Евдокия и забыла, до чего он сильный. И пахнет от него свежескошенной травой, и еще солнцем, деревом горячим… а в руках уютно, спокойно, что в колыбели.
Колыбель и есть.
Из нее Евдокия не желает выбираться.
— Не уходи, — просит она, обнимая его за шею. Пальцы соскальзывают с холодной полосы ошейника, которого не должно бы быть, но он есть.
Неправильно как.
— Не уйду, конечно, — Лихослав касается холодными губами виска. — Куда мне от тебя?
— Жалеешь?
— О чем?
— О том, что женился на мне…
Пусть скажет правду. Или солжет. Евдокия не знала сама, чего ей хотелось больше. Наверное, не следовало спрашивать о таком… надо было просто сидеть, слушать его дыхание, мечтать… мечтать ведь легко… придумать себе жизнь, которая длинная — длинная и счастливая, чтобы каждый день и по — своему.
Как в сказке.
— Нет, — он вытянул из волос шпильку. И вторую… и третью. Лихослав вынимал их осторожно, но у Евдокии было такое чувство, будто бы шпильки эти вытягивали прямо из головы.
Она терпела.
И все одно застонала.
— Себастьян сказал, что я меняюсь…
— Все меняются.
И еще одна… к ней прилип светлый волос, обвил шпильку тонкой змейкой…
— Я к худшему.
— Бес говорит, не думая…
— Неправда. Это только кажется, что не думая. А на самом деле… он умеет думать… и думает… и когда говорит, то всегда очень точно… я хотела быть как они, но у меня не выйдет.
— К счастью.
Шпилек в прическе больше не осталось, и голова сделалась легкой, чужой. Лихослав разбирал волосы по прядям, и каждую пропускал меж пальцев.
— Почему ты не сказал…
— О чем?
— О том, что тебе плохо…
— Думал, получится перетерпеть… и получалось… тебе надо уехать.
— Куда?
— Не знаю… к матери? Тебя ведь приглашали в гости…
— О да… Приглашали, только все равно подозреваю, что мне особо не обрадуются…
— Кто?
— Эльфы.
— Какое тебе дело до эльфов? — он вытягивал прядь за прядью, и становилось легче. Отступила дурнота, и слезы ушли, и страх непонятный.
Раздражение.
— Не знаю. Никакого, наверное… и мы можем вместе отправиться.
Лихослав покачал головой.
— Не поедешь?
— Извини, Евушка, но… ты права, Бес иногда говорит такие вещи, о которых сам думать не хочешь. И не будешь. Я должен во всем разобраться.
Он разжал руки.
— Как ты?
— Лучше.
— Хорошо… я велю, чтобы молока горячего принесли. Хочешь?
И Евдокия поняла, что не просто хочет, она умрет, если немедля не получит кружку горячего молока с медом.
— С медом…
— Липовым?
— Конечно… молоко если пить, то только с липовым… и… и еще хлеба… с солью.
Лихо кивнул, но уходить не спешил, встал на колени, собрал шпильки, подкинул их на ладони.
— Евушка, скажи, а где ты их взяла?
Смотреть на шпильки было неприятно, Евдокия пыталась вспомнить, но почему-то не могла…
— Там… наверное… в шкатулке.
— В шкатулке, значит… и шкатулка…
Стоит на столике, глянцевая, нарядная.
— Евушка… ты переживешь день — другой без шпилек? И без шкатулки твоей?
Переживет.
— Думаешь, что…
— Думаю, — согласился Лихослав. — Ты и вправду вела себя немного…
— Странно?
— Да. Я бы сказал, пугающе странно, — он поднялся и вновь коснулся волос. — Ложись. Я упакую, пускай Себастьян взглянет. А к ведьмаку мы и вправду завтра сходим, ладно?
Да.
Завтра. Утром. Утро уже близко, и когда наступит, то все наладится.
— Я скоро, — пообещал Лихослав.
И ушел.
Сонная горничная помогла снять платье, и корсет расшнуровала, помогла избавиться от влажной, пропотевшей рубашки. Она зевала и терла глаза…
…молока принесла горячего, с медом.
Горбушку ржаного хлеба, густо посыпанную солью. И Евдокия, сидя на кровати, собирала крупные крупицы, клала под язык, закрывала глаза…
…шпильки…
…шпильки в волосы, мелочь из тех, дамских, которых у любой девицы множество…
…и если бы прокляты были, сразу стало бы плохо… или нет?
…отсроченное проклятье…
…или не проклятье, но заклятье на помутившийся разум…
…Евдокия слышала…
Она допила молоко, и забралась в постель, на душноватую, но такую уютную перину, накрылась пуховым одеялом… Лихо вернется… скоро совсем вернется… а она, Евдокия, поспит… или нет, не будет спать, но лишь полежит с закрытыми глазами.
Недолго.
Всего секунду… или две… и сон был ярким, с липовым ароматом, с гудением ветра в ветвях вековых деревьев, с небом, расшитым серебряной нитью, а оттого неправдоподобно ярким. И глядеть на такое было больно, потому Евдокия глядела под ноги.
На поля первоцветов.
Одуванчики золотыми монетами по траве рассыпаны… и желтые яркие пятна куриной слепоты…
— Осторожней, — сказал кто-то, стоявший за спиной, — не трогай эти цветы, если хочешь видеть.
— Что видеть?
Ветер крепчал, еще немного, и повалит деревья, или же подхватит Евдокию, будто бы она пушинка, понесет за тридевять земель да во дворец к королевичу, чтоб как в сказке. От этакой фантазии самой смешно стало: на кой Евдокии королевич, когда у нее Лихо имеется?
— Не забывай об этом, — велел тот же голос, и Евдокия обернулась.
Никого?
— Не забывай…
— Не забуду, — пообещала она, разжимая кулак, и ветер подхватил глянцевые лепестки курослепа, поднял, закружил в вихре — танце… когда она сорвать успела-то?
