А у свахи лицо нетронутое… или уже тут, в покойницкой обмыть успели? Ледяное, синюшное, и будто бы не человеческое, до того перекрутила, перекосила ее гримаса боли. Хорошо, что глаза закрыты. Себастьян старался в глаза мертвецам не смотреть: мало ли, запомнят, после вернутся…
Детский страх.
Или уже взрослый? Всякое ведь случается, Себастьяну ли не знать.
— Лихо не убивал. Вторую точно не он… он сегодня со мной был.
— Всю ночь?
— Нет. Но до того с братьями и… он ведь не мог. Вы сами говорили, что пока на нем ваш ошейник, то не обернется…
— Угомонись ужо, — Аврелий Яковлевич ногой подвинул табурет и сел, тяжко вздохнул, сунул пальцы под узел галстука — бабочки, показавшегося вдруг неимоверно тугим. А ведь только — только научился сам завязывать, чтобы прилично. — Крестничек тут не при чем, хотя на него подумают… сделано так, чтобы подумали… но у крестничка пасть поширше будет. Да и зубы подлиньше… это легко доказать.
— Тогда зачем…
— Себастьянушка, не пугай старика… помнится, прежде ты посообразительней был…
— А трава позеленей, небо синьше и далее по списку.
От затрещины спасло лишь то, что Аврелий Яковлевич сидел, и вставать ему было лень. Пальцем погрозился, да только эта угроза больше не пугала.
Пугало другое.
Прав ведьмак. Доказательства нужны королевскому суду, который Лихо оправдает… скорее всего оправдает, да только кто в Познаньске поверит, будто бы убивал не волкодлак.
Убивал не этот волкодлак.
— Проклятье… — Себастьян тряхнул головой, пытаясь отделаться от липкого страха.
Толпа.
И волнения.
Король пойдет на все, чтобы их унять… а многого не потребуют… всего-то казнь… одна жизнь за многие… хороший размен… и даже если тот, другой, продолжит убивать.
— Погоди впадать в меланхолию, — сказал Аврелий Яковлевич. — Это завсегда успеется. Найти его надобно… и на костер.
— Костры уж лет сто как отменили.
— Это они поторопились, — Аврелий Яковлевич покачал головой, сетуя на этакую неразумную поспешность. — Костер супротив матерого волкодлака — первейшее средство, а то гуманизму развели, костры не жгут, голов не секут. Вешают, чтоб их… а нам опосля бегай, лови упырье, проводи разъяснительную работу…
Тяжкий вздох увяз в каменных стенах, и ежели был здесь кто, способный посочувствовать ведьмаку, то виду не подал.
К счастью.
Все ж таки Себастьян предпочитал мертвряков, которые лежат себе спокойно, сообразно натуре.
— Ну что встал? — сам Аврелий Яковлевич поднялся, руки потирая. — Иди работай… и мне не мешай…
— Так вы ж меня…
— Знаю. В шубе, в кармане, возьми книженцию… занятная весьма.
Кожаный блокнотик явно принадлежал не Аврелию Яковлевичу, хоть и любил он всякие интересные штукенции, да навряд ли впечатлился бы алою кожей с тиснеными розанами. Да и почерк, мелкий, бисерный, принадлежал не ему.
— Подарок, — сказал ведьмак, выдвигая нижний ящик, где тоже хранился инструмент, но судя по черным коробкам, иного, не хирургического свойства. — От красавицы нашей. Подумалось, тебе интересно будет глянуть.
— Аврелий Яковлевич! Вы… вы что, взяли его с места преступления?!
— Взял.
— Это же улика!
— А то.
— Ее же в опись не внесли… и в суде не предъявить будет…
Аврелий Яковлевич вытащил черные свечи, перевязанные кружевною подвязкой — Себастьян не хотел даже думать, откуда она взялась — и произнес.
— Радуйся, бестолочь. И иди… братцу своему отпишись. Пусть сгинет на недельку — другую…
Уже поднявшись — после покойницкой червеньский воздух покажется горячим, влажным, словно пар в бане — Себастьян пролистает книжицу.
Имена.
И снова имена… женские и мужские… женских больше. И эти имена нарочито вычурные, выдуманные, но за каждым — чья-то переломанная жизнь. Имен много, оттого уже и не кажется смерть Нинон достаточною карой.
Справедливость?
Прав был Аврелий Яковлевич, где-то она есть, знать бы еще, где именно. Тогда б Себастьян сходил бы, поглядел… а он листает блокнотик.
И водит пальцем по именам, первые — затертые, почти исчезнувшие… а некоторые вычеркнуты. И гадай теперь, что стало с теми девушками, то ли погибли, то ли перепродала их Нинон…
А ночь того и гляди закончится, вон и небо забронзовело, плеснуло зыбким светом. Того и гляди, вынырнет из-за горбатой крыши раскаленный шар, поползет на небо по реденьким ступеням из облаков. И вскарабкавшись, плеснет жаром щедро, от души.
Себастьян закрыл блокнот.
Не в этих именах дело… иное что-то увидел Аврелий Яковлевич, важное, что заставило его преступить закон. А у Себастьяна в голове вот солнце, и ночь бессонная, и душный аромат чубушника, кусты которого у покойницкой разрослись особо буйно.
Надо бы поспать.
Час или два… или сколько получится, потому как на свежую голову и думается легче. Да только нет у него ни часа, ни двух.
И открыв книжицу на заломанной странице, Себастьян пробежался по именам, уже не девичьим, но…
…князь — волкодлак…
…вот как она его обозвала… князь… волкодлак… и шесть имен. Три позапрошлым месяцем. Два — прошлым… последнее — нынешнею ночью…
— Твою ж… чтоб тебе… — Себастьян облизал пересохшие губы и книжицу убрал во внутренний карман. Он вернет улику.
Позже.
Когда сумеет с этим делом разобраться… и от Лихо беду отвести.
До управы он добрался аккурат, когда каемка солнечного шара поднялась по — над тополиной аллеей. Коляска катилась по мостовой, дремал извозчик, самим видом своим дразня Себастьяна этакой недоступной ныне роскошью. И ненаследный князь, сколь ни боролся с собой, а проиграл, поддался на секундочку, смежил веки, он не спал, пусть и качало, что в колыбели. И колеса по горбылю катили мягко, и мерно шаркали дворницкие метлы… старые грачи, что давно облюбовали тополя, и те по утреннему часу переговаривались тихо, вполголоса, будто бы не желая мешать княжескому сну.
А сна все одно не получалось.
Кому выгодно?
Велеслав… на лошадь его хватит, а вот человека убить… да и не волкодлак он, и навряд ли хватит сил, чтобы с истинным волкодлаком управиться.
Богуслава? Колдовка… пусть проверяли ее, и Старик глянул, поморщился, сказав, что гниль из души вычищать надобно, но то личное, Богуславово дело… а так — нет в ней силы… но ведь сумела же как-то Евдокии голову заморочить.
И не только ей.
Тянуло от Богуславы падалью. Пусть и никому, кроме Себастьяна, запах этот не слышен, а все одно… не верит он ей.
