Голуби устроили возню, они копошились у самых ног, толкали друг друга, теснили, норовя вырвать кусок побольше, и разевали клювы, давились булкой.
— Все на свидания звал… я соглашалась… ах, молодость — молодость… кровь горячая… а после мне донесли, что он с другой прогуливается… дочерью одного… не важно, главное, что у нее приданого на тысячи злотней. У меня же из достоинств — револьвер папенькин…
Щелкнул барабан, встав на место.
— Но ведь главное, правильно распорядится тем, что имеешь. Вот я и распорядилась. Встретилась и поставила условие. Или он на мне женится…
Старушка замолчала, мечтательно улыбаясь.
— Или? — Евдокию вдруг заинтересовала эта история.
— Или женится на той, другой. Если нужен он ей будет после моего выстрела… он-то не поверил, думал, шучу…
Губы старушки тронула улыбка.
— Тогда-то я ему ногу и прострелила… в знак серьезности моих намерений. Сбежать попытался, дурашка этакий. Ох и кричал же он… ругался матерно… но выбор сделал верный. Сорок лет душа в душу прожили… он мне и не изменял никогда.
В этом Евдокия не сомневалась.
Старушка же, приложив к глазам кружевной платочек, легонький, невесомый, как она сама.
— Я ему на свадьбу подарила… — она наклонилась и прошептала, — костяное достоинство…
— Что?
— Достоинство, — с достоинством произнесла старушка и глазки опустила на голубей, которые от этаких откровений всяческий интерес к булке потеряли. — Костяное… знаешь… есть умельцы, которые по кости режут. Скажем, глаза, если кто глаз потерял. Или руку, ногу… или вот нос… у моего папеньке на войне срезало, так он накладным пользовался… я вот достоинство заказала. Двадцать два злотня стоило. Но сделали с большим мастерством.
Воображение Евдокии живо представило и этакий подарок, отчего-то в соломенной коробочке с бантом из органзы, и жениха, весьма оным подарком впечатленного.
— Вот и Николаус оценил… на Вотановой книге поклялся, что до гроба будет верным…
Оно и правда, небось, не рискнул клятву нарушить, потому как одно дело с костяным глазом жить, а другое — с достоинством…
— Вы, милочка, конечно, можете сказать, что сие несправедливо и бесчеловечно, — старушка спрятала лорнет в расшитую бисером и перьями сумочку. — Да только разве справедливо было мне про любовь врать? А если не врал, то…
Она пожала узенькими плечиками:
— Я свое защищала. Чужого мне не надобно, а своего не отдам…
Голуби согласно закурлыкали, своим они считали булку, от которой остались одни воспоминания, и птиц это весьма печалило.
— Так что, милочка, отбросьте сомнения… и ежели оно ваше, то стреляйте по ногам. Мужик с простреленной ногой далече не уйдет…
В магазине пахло корицей и ванилью.
Было спокойно.
Белели в полумраке унитазы и эльфийские шпиры, на постаментах возвышались массивные раковины ванн. Плескал прохладною водицей фонтанчик.
Молчали канарейки, щебетали продавщицы, Евдокию они заметили не сразу, увлеченные сплетнями и свежими ватрушками, вид которых заставил Евдокию вспомнить, что она голодна.
Со вчерашнего дня не ела.
— Ой, — сказал кто-то, обернувшись. — А вы… тут?
— Тут, — мрачно ответила Евдокия, не зная, как быть дальше.
Отругать за безделье?
Или ватрушку попросить? Или не попросить, но пользуясь положением, изъять? В конце концов, обедать на рабочем месте…
— А булочки хотите? — шепотом поинтересовалась новенькая чернявая продавщица.
— Хочу.
— С чаем? — уточнила вторая, на всякий случай от новенькой отодвигаясь.
— С чаем…
Пускай.
Все одно сегодня день странный…
Кружку подали, и ватрушку в руку сунули, и усадили, правда не в кресло — кресла стояли исключительно для посетителей, из красного бархата, с позолотою обильной — но на унитаз, застеленный чистым покрывалом.
— Тихо сегодня? — поинтересовалась Евдокия, чтобы хоть как-то нарушить воцарившуюся тишину.
— Тихо… — хором вздохнули продавщицы.
Ватрушка была удивительно сладкой, травяной чай — ароматным. И с каждым глотком его становилось легче. Исчезала непонятная тяжесть, и желание немедля вернуться домой уходило, и мысли появлялись, этакие нехорошие мысли про ведьмаков и проклятия.
Головную боль.
Грача.
Посестриц дорогих, которым было бы в радость, случись с Евдокией какое несчастье.
И верно задумалась она прекрепко, оттого и не услышала, как зазвенел колокольчик, возвещая о появлении клиента, и продавщицы, позабывши о ватрушках, поспешили к двери, дабы клиента оного встретить…
— Дуся! — сей бас заставил вздрогнуть и очнуться. — Дуся, ты тут!
— Тут, — согласилась Евдокия и поспешно слизала с пальца сахарную пудру.
— Дуся! Я счастливый тебя видеть!
— А я уж как рада… — она поднялась аккурат вовремя для того, чтобы уклониться от объятий. — Вижу, у тебя все хорошо…
За прошедший год Аполлон изменился мало, разве что обрел некий столичный лоск, во всяком случае нынешняя рубаха его, ярко — алая, шелковая, расшитая по вороту псевдонародным орнаментом, явно была куплена в центральной лавке. Как и полосатые штаны, перехваченные золоченым кушаком. Золотые Аполлоновы кудри были завиты и уложены, обильно смазаны воском и бриллиантином, отчего казались литыми. И Евдокия испытала преогромное желание пощупать их.
— Плохо! — возвестил Аполлон и, верно, в избытке чувств, ударил себя в грудь кулаком. Кулак был внушителен, и грудь загудела.
А может, не грудь, но железный статуй, которого Аполлон держал под мышкой.
— У меня все плохо!
Он даже всхлипнул и статуй поставил на крышку ближайшего унитаза.
— Ты погляди только!
Статуй оказался козлом, слегка кривобоким, на редкость тощим, как сказала бы матушка — лядащим. Левый рог его был чуть короче правого, спина подымалась горбом, а ноги и вовсе в стороны пузырями расходились.
— Козел, — сказала Евдокия и потрогала статую.
Металл был холодным.
— Козел! — Аполлон произнес это слово так, что сразу стало ясно: козел не просто так себе парнокопытное, но сокрыт в нем некий тайный, сакральный даже смысл. — Они вручили мне козла!
Он тоненько всхлипнул и смахнул пальчиком крупную отборную слезу, что выкатилась из левого глаза. Правый оставался сух и смотрел строго, ожидая от Евдокии сочувствия.
Но ныне не было у нее желания козлам сочувствовать.
От продолжения беседы ее избавил тот же колокольчик и новые посетительницы, вид которых напрочь лишил Евдокию способности мыслить здраво, если сия способность, конечно, еще оставалась при ней.
