Неправильно живет.
И душою болеет.
И язвою. Ожила, зашевелилась, проклятущая…
— Угомонись ужо, — велел ей Евстафий Елисеевич. — Сейчас поедим… а с делом этим, глядишь, и разберемся Вотановой милостью.
Сказал и поверил себе вдруг: разберется. Сколько было этаких дел сложных, с первого-то взгляда и вовсе непонятных, безнадежных порою, ан нет, в каждом разбирался, разбирал, разматывал по ниточке клубки чужих преступлений.
И тут справится.
Глядишь, и не подведет ненаследный князь… в то, что убивал братец его, Евстафий Елисеевич не верил, а вот в то, что смерти случившиеся выгодно приписать Лихославу Вевельскому…
Он вновь вздохнул.
Нет, чем так, то лучше почетная отставка… или не почетная. С позором-то уволить, небось, не должны… не за что… и пенсию сохранят… и наступит спокойная мирная жизнь, как у многих. Только от мысли об этакой мирной жизни Евстафия Елисеевича кривить начинало.
Чай он по той же привычке заваривал сам. Заварку отмерял серебряною ложечкой, единственным наследством, от папеньки доставшимся, заливал кипятком, мурлыча под нос песенку, благо, к этому моменту кабинет Евстафия Елисеевича пустел: и у секретаря имелись свои полуденные дела.
Он же накрывал чашку матерчатою грелкой, шитой в виде курицы — сама Дануточка изволила рукодельничать, давненько, правда, еще в девичестве, и за годы курица поистрепалась, утратила где-то бисерный глаз, но осталась дорога Евстафию Елисеевичу и такою, одноглазой.
В ожидании, когда чай дойдет, познаньский воевода раскалывал белую сахарную голову — не понимал он нынешней моды на рафинад аль сыпучий сахар — раскладывал пряники с печеньем, извлекал из футляра серебряное ситечко…
Он с наслаждением вдыхал первый, самый ароматный пар.
И осторожно поддерживая старый же чайник, лил чай на ситечко, глядел, как расползается темная, густая с виду жидкость, по сетке.
К этому моменту он обычно успокаивался, выбрасывая из головы лишние мысли.
Не сегодня.
Шорох за спиной заставил Евстафия Елисеевича обернуться с неподобающей его годам и комплекции поспешностью. И фарфоровый пузатый чайник не упустил случая выскользнуть из рук.
— Вот…
Евстафий Елисеевич зажмурился, представив, как разлетится он на бело — голубые осколки, плещет кипятком на паркет…
— Извините, — раздался тихий голос. — Я не хотел вас напугать.
Глаза Евстафий Елисеевич открыл и нахмурился: мало того, что в кабинете посторонний, так этот посторонний имеет наглость думать, будто бы напугал познаньского воеводу. А тот, чай, не барышня трепетная…
Посторонний смиренно стоял, протягивая целый чайник, который как-то умудрялся держать одною рукой. А ведь чайник-то нелегкий, небось… гость же на силача нисколько не похожий.
Невысокий.
Субтильный, и субтильности этой не способен скрыть костюмчик, прикупленный в модной лавке. Евстафий Елисеевич отметил, что костюмчик этот приобретен недавно, ткань не успела еще примяться по фигуре, сделаться удобною.
И пусть качества хорошего, но не наилучшего.
А гостю в его наряде неудобно. И штиблеты никак жмут, белые, с черными носами, каковые вошли в моду нынешним летом, и Дануточка, поддавшись всеобщему безумию, прикупила ажно две пары. Настаивает, чтобы носил их Евстафий Елисеевич, а он не может, зело узкие оне. Пока до управы доберешься, всю ногу смозолят… он-то из дому выходит в штиблетах, за этим делом Дануточка самолично глядит, прислуге не доверяя, а в управлении переобувается в старые, растоптанные башмаки.
— Ты кто? — поневоле в душе познаньского воеводы шевельнулось сочувствие к сей жертве обувной промышленности.
— Гавриил, — ответил он и чайничек на поднос аккуратненько поставил. — Можно Гаврей. Гавриком только не надобно.
— Почему?
— Не люблю.
Он был серьезен.
И молод. Сколько? С лица лет двадцать — двадцать пять. А по глазам если, то и вовсе дите дитем… аль притворяется? Евстафий Елисеевич, осознавши, что испить чаю ныне не выйдет — все ж таки гость наглостью своею заслуживал внимания.
А ежели он не случайно тут?
Нет, естественно не случайно, поелику дверь-то заперта… но за какою надобностью явился? Уж не за той ли, которая разом перечеркнет все жизненные планы Евстафия Елисеевича, будь оне касаются кроликов редкой породы аль неторопливого сельского бытия…
Его и прежде-то пытались убить, и в бытность его актором, и когда он, повзрослевший, заматеревший, обзавевшийся парой — тройкой шрамов да медалькою, начал карьеру…
Был и безумец — анархист с бомбою…
…и просто душегуб, ошалевший со страху.
Был отравитель, который решил, что ежели избавит Познаньск от полицейского гнету, то наступит время всеобщей благодати.
В Евстафия Елисеевича стреляли.
И пыряли ножом.
И проклинали… и чего только не творили, однако же как-то вот обходилось, ежели дожил божьею милостью до сих преклонных лет.
— Гавриил, значит… — он решил, что ежели новый гость из этих, из душегубов, то все одно негоже подавать вид, что боится его познаньский воевода. Таки из жизни надобно уходить с достоинством и, желательно, как можно позже.
А Евстафий Елисеевич еще поборется.
— И чего тебе надобно, Гавриил?
— Поговорить.
Он потянул носом и сказал:
— Вы бы чаек пили, а то ж стынет.
Это Евстафий Елисеевич сам понимал, да только вот не мог он пить полуденный чай в компании. Сразу начинал думать о том, что не солидное это, переливать его из чашки в блюдце, перебирать куски желтоватого тростникового сахару, от которого пальцы становились липкими.
Он пальцы облизывал и запивал все чайком.
Пряники крошил, подбирая крошки с подноса. В общем, вел себя вовсе не так, как надлежало вести Познаньскому воеводе.
— Обойдусь, — мрачно заметил Евстафий Елисеевич.
— Извините, — гость смутился и покраснел, особенно оттопыренные его уши, которые сделались вовсе пурпурными, яркими. — Я не хотел вам помешать, просто… я пытался записаться, а сказали, что только через месяц примете. А месяц — это долго. И не пустили.
Гавриил переминался с ноги на ногу и морщился.
— Ботинки жмут, — пожаловался он.
— Сочувствую, — вполне искренне ответил Евстафий Елисеевич.
— Вы не будете против, если я разуюсь?
Познаньский воевода лишь головой покачал: естественно, не будет. Безумцам вовсе перечить не следовало.
— Спасибо, — выдохнул гость с немалым облегчением. И ботинки стянул, оставшись в ярко — красных носках. — А то мне сказали, что ныне тут все такие носят. Я ж выделяться не хотел… понимаете, они на самом деле очень умные.
