— И соседи кажутся вам подозрительными? — осведомился познаньский воевода, а гость, обрадованный, что его поняли, закивал.
— Понимаете… пан Зусек, он очень тощий и приехал недавно с женой.
— Красивой?
— Очень!
Паренек вновь вспыхнул.
Что ж, чужая красивая жена — веский повод для подозрений.
— Он книгу написал…
— Экий гад, — Евстафиий Елисеевич подался вперед, налегая животом на стол. — Я вот тоже людям, которые книги пишут, не доверяю.
— Отчего?
— Так, как знать, чего они там напишут.
Гавриил подумал и согласился, что сие — аргумент.
— Вот! Я бы их сразу на каторгу… всяк пользы больше было бы. И лес сберегли б.
— Вы… издеваетесь?
— Нет, как можно? Я свидетеля оправшиваю… значит, этот пан Зусек вам подозрителен.
Гавриил кивнул. И вот как вышло так? Ведь сказал-то чистую правду, а прозвучала, как больная фантазия.
— Кто еще вам подозрителен?
— Панна Гурова. У нее шпицы. Померанские. Шесть штук. Такие… очень подозрительные… волкодлаков-то псы боятся, а эти — нет. Смотрели на меня своими глазенками… будто стеклянными…
Гавриил подавил вздох. Вновь все звучало на редкость безумно.
— Еще панна Акулина… она прежде в операх выступала. И кричит громко… снасильничать меня хотела.
— Но вы не дались? — уточнил познаньский воевода, с трудом скрывая улыбку.
— Не дался.
— Правильно. Если каждой бабе давать себя снасильничать, то что это будет? Полный беспредел.
— Вы все-таки издеваетесь.
— Разве что самую малость.
Гавриил насупился.
Он привык, что к нему не относились серьезно, полагая, что он или молод, или слаб, но все одно было обидно. Он же не просто так два часа в управлении провел, дожидаясь, когда степенная дама покинет приемную. Он желал быть выслушанным… услышанным.
Евстафий Елисеевич слушал превнимательно, но легче от того не становилось.
— Еще там есть пан Жигимонт. Занятуйчик. Он прежде палачом был королевским, а теперь вот в отставке… и кружево плетет.
Он замолчав, воззрившись на воеводу светлыми печальными очами.
— И придумывает, как и кого казнить надобно.
— Профессиональная деформация.
Гавриил пощупал шею. Может, конечно, оно и так, и безобиден пан Жигимонт, да только мало приятности в том, что рано утречком тебя извещают, что с превеликим удовольствием четвертовали б… а еще и рассказывают, как именно четвертовать бы стали, подробно так, со знанием дела.
У Гавриила, может, от этого рассказу аппетит пропал.
У него, может, воображение живое.
— Итак, — Евстафий Елисеевич руки расцепил и оперся на стол. — Давайте подытожим. Вы поселились в пансионе, где обретают весьма подозрительные личности. Так?
— Так, — согласился Гавриил.
— Один пан пишет книги и имеет красивую жену. Другой вяжет кружево…
— И людей казнит. То есть казнил. А теперь думает, как бы казнил, — Гавриил несколько запутался, но Евстафий Елисеевич махнул рукой, дескать, это не столь уж важно, казнил, казнит или казнил бы, ежели б ему волю дали.
— Хорошо… еще одна панна шпицев разводит, другая — насильничать пытается… обвинение выдвигать будете?
Представив реакцию панны Акулины на обвинение и то, что последует, Гавриил отчаянно замотал головой: нет уж, он с людьми не воюет.
Ему бы волкодлака поймать.
— Хорошо. Все ж таки шуму наделали бы… но поймите, Гавриил, — Евстафий Елисеевич поднялся. Он двигался неспешно, однако эта неспешность могла бы обмануть лишь человека несведущего, Гавриил же, исподволь наблюдая за каждым движением познаньского воеводы, отмечая и плавность их, и точность. — Все люди в той или иной степени странны… кто-то вот жуков мертвых собирает… кто-то карточки с… всякие карточки. Крючком вот вяжет… и я всецело понимаю ваши опасения, а также желание избавиться от этаких соседей.
Уголок рта Евстафия Елисеевича дернулся. Вспомнилась и казенная квартирка, насквозь пропахшая солеными огурцами, и сосед, имевший престранную привычку расставлять ботинки вдоль стены, при том, что ботинки он брал и свои, и Евстафия Елисеевича, путая меж собой, порой связывая шнурками. Сосед утверждал, что это — верный способ защититься от злой волшбы. И не помогали ни уверения, что казенная квартира и без того зачарована на славу, ни уговоры, ни просьбы… к концу года Евстафий Елисеевич соседа возненавидел, не зная, что тому жить осталось недолго…
…а сменил его любитель декламаций. И ладно бы что приличное декламировал, так нет же… уголовный кодекс…
— Многие люди желают избавиться от своих соседей, — вполне искренне произнес Евстафий Елисеевич, втайне радуясь, что в новой своей жизни он избавлен от необходимости сосуществовать с неудобными людьми. — Но это не значит, что человек, который вам не нравится, в чем-то повинен… что он одержимый… аль волкодлак… или еще кто.
Он говорил с Гавриилом мягко, сочувственно даже, отчего становилось понятно, что не поверил познаньский воевода ни единому слову.
— Смените пансион. И газет читайте поменьше, — завершил речь Евстафий Елисеевич и выразительно на дверь покосился. Однако гость намеку не понял, выпрямился в кресле, вздернул остренький подбородок, и заявил:
— Волкодлак живет в этом пансионе! Я выследил его… в ту ночь!
— Как?
— По запаху, — Гавриил шмыгнул носом, который вдруг зачесался неимоверно. — Я его духами облил… случайно… особыми… и потом по запаху шел. Пришел и вот…
— Спасибо. Мы обязательно проверим.
Евстафий Елисеевич и вправду взял на заметку и пансион этот, который знал в силу многочисленных жалоб, происходивших от его владельца, и жильцов его. Мало ли… стоял пансион у парка, и пан Вильчевский, любивший кляузы едва ли не больше денег, пускал жить всех, кто мог за проживание и потенциальный ущерб заплатить. Документов не спрашивал.
И жильцов в околотке регистрировать не спешил.
Последнее происходило отнюдь не из желания нарушить закон, но едино из жадности: за регистрацию надлежало уплатит десять медней, а расстаться с монеткою, хоть бы и самой малой, было выше душевных сил пана Вильчевского. Нет, в пансион Евстафий Елисеевич кого-нибудь да пошлет… послал бы Себастьяна, да о нем пока лучше забыть.
— Вы мне не поверили, — гость шмыгнул носом и, достав из рукава платок с черной траурною каймой, высморкался. — А я знаю, что говорю! Даже мне тут сложно… вон, насморк мучит. И шкура вся чешется, потому как жарко, душно и воняет все… а волкодлак и вовсе голову потеряет… звериная сущность его при малой луне отступает, но не уходит вовсе. Ей тут плохо. Дурно. И человеку будет нехорошо. А когда наступит новое полнолуние.
