- Пожалуйста, поконкретней, - почти взмолился он, понимая, что в театр уже опаздывает и, скорее всего, опоздает совершенно непозволительно.
Ольгерда обидится…
…уже обиделась. А если он на эту то ли премьеру, то ли перфоманс не явится, обида перейдет в разряд смертельных…
…а может, ну его? То есть ее? Пусть себе обижается. А Себастьян тихонько домой, поужинает, чем боги послали… или не боги, но вдова, которая готовить умела и любила. Особенно хороши у нее ягнячьи ребрышки получались… авось, свезет?
- Нет в вас романтики, - с немалым упреком произнес медик. – Нет тонкого чувства смерти. А она ведь сродни поэме. Наш путь земной в мгновенье обрывая…
Он замер с приоткрытым ртом.
- Смерть наступила где-то между десятью часами вечера и полуночью, - все тем же, преисполненным неизбывной тоски тоном, произнес Штефан. – И предполагаю, что ближе к полуночи.
- Почему?
- Так романтичней.
Себастьян мысленно начал обратный счет…
…из мертвецкой он поднимался с гудящей головой и твердым убеждением, что все в этом проклятом городе сговорились, дабы извести нового воеводу. А потому почти не удивился, когда дорогу ему преградил серый человек.
Верней, мгновенье спустя Себастьян убедился, что человек этот был обыкновенного обличья, а что показался серым, так благодаря какой-то нарочито невзрачной одежонке: плащ с прорезями вместо рукавов да шляпа-котелок, поля которой скрывали лицо.
- Пан воевода? – шелестящим голосом осведомился человек.
- Пан, - Себастьян почел за лучшее согласиться. От ночного гостя несло не только туалетною водой «Пикантная гвоздика для мужчин», но и Тайною канцелярией. – Воевода.
- Не соблаговолите ли проследовать для беседы? – человек приподнял котелок, что, должно быть, означало приветствие.
- Соблаговолю.
Отказываться все одно бессмысленно…
…а Ольгерда не простит.
…и ну ее… завтра же Себастьян соберет скромные свои пожитки и отбудет в Познаньск. Князь он, в конце-то концов, али хвост собачий? Раз князь, то и самодурствовать имеет полное право.
- Тогда пройдемте, - человечек махнул рукой в дождь, который усилился, словно не хватало воеводе и без того проблем. По мостовой расплылись лужи, в мелкой ряби их тонули фонари, и казалось, что кто-то там, снизу, по некой божественной прихоти, не иначе, подсвечивает и лужи эти, и дома, и вовсе продляет никчемный городишка, открывая ему ворота в иное измерение.
Ботинки промокли.
Пальтецо собственное Себастьяново, несомненно, модное, оказалось неудобным и ненадежным. Оно набралось воды, отяжелело и шерстяной воротник мозолил шею, будто лизал ее кто влажным шершавым языком. Вода подтекала за шиворот.
И вспомнилось, что зонт остался в управлении, и что возвращаться туда далековато, и что местные извозчики с наступлением темноты с улиц уходят, только редкие, вовсе уж лихие или обездоленные, колесят по городу, выискивая позднего клиента.
- Куда идем-то? – поинтересовался Себастьян и оступился, ухнув ногой в ямину. Вымокли не только ботинки, но и костюм.
Шерстяной, за между прочим.
В клетку.
Клетка в нынешнем сезоне модна премного, об чем давече матушка изволила написать, а еще прислала самолично связанный шарфик.
- В «Веселого вепря», - отозвался тайник, останавливаясь. – Мне подумалось, что нынешний день был для вас утомителен. Отдохнете. Согреетесь… отужинаете.
Что ж, если ужинать собираются, то навряд ли расстреляют. Да и не за что, вроде бы как…
В «Веселом вепре» было людно.
Шумно.
Жарко.
Пылал живой огонь в камине, и над ним, на вертеле, вращалась свиная туша. С туши падал жирок, и огонь шипел. Пахло паленым, однако этот запах казался чем-то в высшей степени естественным. Он дополнял букет прочих ароматов: свежей соломы на полу, пива и хлеба, и пряностей, и еще чего-то…
Гудели голоса.
Гремели струны. И молоденький паренек, явно из студиозусов, силился перекричать почтеннейшую публику, но удавалось слабо, а потому Себастьян так и не понял, об чем тут поют.
- Шумновато, - сказал Себастьян, устраиваясь за столиком.
Перед ним, будто из ниоткуда, возникла высокая глиняная кружка с горячим пивом. А к ней уж и крендельков соленых подали.
- Ничего, зато внимания не обратят… - тайник избавился от плаща и шляпы, и оказался человеком весьма обыкновенным. Не старый, но и не молодой. Невысок. Крепко сбит и пусть кажется полноватым, но почему-то подумалось, что полнота его – такое же притворство, как и обыкновенность. – Вы, Себастьян, пейте пиво. Горячее пиво от простуды первейшее средство. Особенно с медом.
Надо же, какая забота.
- Пейте-пейте, пока не остыло. А то еще приболеете… вы нам здоровым нужны.
От тут же желание приболеть стало почти неодолимым. А что… он же ж тоже живой, право имеет… и сляжет… от воображение нарисовало картину, где он, Себастьян, возлежит на перинах, средь простынь кружевных, с видом томным и беспомощным, укрытый пуховым одеялом до самого подбородку. Бледен. Слаб.
А Ольгерда в сером платье сестры милосердия с ложечки его бульоном потчует.
Собственного приготовления.
На этом месте Себастьян вздрогнул и торопливо отхлебнул из кружки. Горячее пиво было, конечно, пойлом мерзковатым, но чего не потерпишь за-ради блага Родины. А об нем речь, как подозревал Себастьян, и пойдет.
Подали свиные ножки, печеные с чесноком. Суп из флячек, щедро сдобренный перцем, и под горячее пиво он зашел найчудеснейшим образом. В какой-то момент Себастьян забыл даже, что промок, продрог и вовсе разочаровался в жизни и воеводстве.
Колбаска домашняя, кругом запеченная.
Белые острова жареных яиц с желтыми вершинами, стопка тонюсеньких блинчиков. Лисички в сметане. И довершением – хрусткие луковые колечки…
Пожалуй, зря он прежде в «Веселого вепря» не заглядывал.
- Отрадно видеть, что аппетита вы не утратили, - тайник сидел с одною разнесчастной кружкой пива, которое тянул медленно, закусывая теми самыми бретцелями.
- Ага, - Себастьян сыто срыгнул. – Извините…
- Понимаю… работы много, поесть некогда… все-то вы в делах, все-то в заботах…
- Беспокоитесь?
- Естественно. А ну как надорветесь? Это нам не надо.
- А что надо?
Пиво… нет, пива, пожалуй, хватит, иначе он осоловеет, а это в разговоре с особами из Тайное канцелярии лишнее.
- Вы бы представились для разнообразия… - Себастьян бросил тонкую птичью косточку в кувшин, специально для костей поставленный.
