- Пришла, сука? – раздался хриплый голос. – Не сдохла?
Панна Белялинска сочла недостойным отвечать на оскорбления. Она дождалась, когда пламя выровняется, а глаза свыкнуться с темнотой камеры. И только затем вошла.
Раньше в этих подвалах хранили сыры.
И колбасы.
Тонкие, толстые. Копченые окорока. Перепелов и иную дичину. Кубы свежего масла и все, в чем нужда была. Ныне от былого великолепия остались лишь пустые бочки и полки красного холодного камня. Ну и крюки для туш.
На крюк цепь и закинули.
Феликс хорошо замотал, но все одно каждый раз, заходя в подвал, панна Белялинска искала взглядом тот самый крюк, чтобы убедиться – не упала.
- Кормить будешь? – груда лохмотьев пошевелилась. – Надо же, какая добрая…
…не стоит воспринимать это человеком.
…оно не человек.
…оно… животное… способное разговаривать, похожее на человека, но животное…
…полтора сребня и оно идет за Феликсом, не задавая вопросов. Задирает подол грязного платья, раздвигает ноги, уверенное, что сомнительная его красота затуманит мозг мужчине…
…что его ждало бы, это существо? Короткая жизнь шлюхи, полная унижений? Многие болезни. И стремительное падение, которое закончилось бы мучительной смертью в канаве. Бессмысленно.
Глупо.
А так оно, существо, принесет пользу панне Белялинской, как приносили до нее куры, гуси, свиньи вот. Она ведь не совестилось, посылая их на убой?
Панна Белялинска поставила поднос на пол и, взявши с полки железную палку, подтолкнула.
- Боишься? – тварь зашлась хриплым смехом, а смех перешел в кашель.
Это плохо.
Застыла? Или все-таки подсунули больную? Чахоточную? За чахоточную они много не получат… и ведь доктора не позовешь… и вообще… чем ее лечить? Нет, Феликс, конечно, старался, но…
- Что уставилась? – девка вытерла губы рукавом.
- У тебя чахотка? – панна Белялинска нарушила молчание.
- И чего? – она не спускала взгляда с подноса. – Если так, пожалеешь? Пожалей сиротинку…
Она завыла дурным голосом, вцепилась в грязные космы, принялась раскачиваться. И вновь же подавилась кашлем.
- Чахотка, - печально произнесла панна Белялинска.
…за что ей это наказание? Почему хотя бы теперь все не прошло нормально?
Тварь скорчилась на земляном полу, задыхаясь от кашля. А потом ее вовсе вывернуло чем-то комковатым черным.
Дрянной товар.
Плохо.
Неужели Феликс не видел? Видел, конечно, но как всегда не счел нужным обратить внимание. Или решил, что и так сойдет? В этом его беда… дело затеял хорошее, но на мелочах погорел. Панна Белялинска перехватила железный прут и решительно шагнула к шлюхе, которая лежала на полу. Занесла.
Ударила.
И еще раз…
И еще… неожиданно, она испытала такое огромное облегчение, о котором и мечтать не смела. Все вдруг стало неважным.
…долги.
…грядущая нищета.
…кредиторы.
…замыслы и планы… дочери… Феликс…
Она остановилась, тяжело дыша, и стерла с лица что-то влажное, липкое. Отбросила прут. Взяла поднос. Вышла. Заперла дверь.
…определенно, стоило заняться поиском необходимого товара самой. И панна Белялинска даже знала, где его искать.
Панна Гуржакова впала в меланхолию. Неприятность сия, в целом ей не свойственная, приключалась обыкновенно осенью, аккурат по первым морозам, когда панна Гуржакова словно бы просыпалась из той своей привычной жизни и на жизнь озиралась, с удивлением немалым обнаруживая, что несколько постарела. Тогда-то она принималась с остервенелым отчаянием искать новые морщины, с каждою уверяясь, что конец жизни ее уж близок.
А дела не доделаны.
Оградка на кладбище, где в покое и тиши полеживал сам пан Гуржаков, не покрашена. Кусты розовые не подрезаны. И пусть покойник при жизни роз на дух не выносил, но положение обязывало. А еще надобно ваз заказать каменных, надгробных с достойными надписями и венок лавровый, из меди отлитый.
За венок просили ажно пятнадцать злотней.
И за вазы по четыре. Надписи – отдельно, в зависимости от длины. И вот панна Гуржакова маялась, что писать.
От верной и любящей супруги?
Или «С любовью, от супруги»? Второе выходило короче… и дешевше на три сребня. Но первый вариант красивше звучал…
- …а ишшо Феликс потаскуху купил, - эта фраза, произнесенная кухаркой, которая меланхолиею и заботами хозяйкиными проникаться никак не желала, но пекла себе блины-налистники, заставила панну Гуржакову очнуться.
- Что? – она почти решилась потратиться, а то ведь мало что люди подумают. Не напишешь, что верною была, так и заговорят, что, мол, неспроста, что совесть гложет.
Нет…
Может, «с верностью от супруги?»
- Феликс, энтот ваш, который Белялинский, девку дурную давече снял…
- Ерунда, - панна Гуржакова отставила остывший кофий.
Вообще-то она чай предпочитала, да со сливками, с сахарком, который бы вприкуску, и чтоб к чаю – булочки свежие или вот блинцы стопочкой. Но в периоды душевной меланхолии хотелось страдать.
Пусть и над кофием.
- Ха, - кухарка повернулась к хозяйке и уперла руки в боки. – Вот вы грите, что ерунда. А я грю, снял он бабу! Их Малышка видела, которая молочница. А она брехать не стане.
Малышка-молочница… боги милосердные, о чем они говорят.
…а если просто «от супруги»?
Нет, вовсе глупость. Понятно же, что не от любовницы…
…пан Гуржаков по натуре своей был робок, пусть и не вязалось сие с генеральским званием. С подчиненными-то он держался, порой по-свойски, мягко, за что и любим был. Однако, если случалась нужда, мог и пригрозить.
Не супруге.
Супруги-то он побаивался, робел, и уж конечно, помыслить о такой глупости, как любовница, не смел бы.
- Она аккурат на вечернюю дойку шла, - продолжила меж тем кухарка, начисто сбивая с благостных мыслей.
…себе надо будет памятник из мрамору заказать.
…и чтоб золотыми буквами написали, что, мол, лежит под камнем сим достойная женщина, Аделия Гуржакова, верная жена, хорошая мать… и еще чего-нибудь.
Про скромность вот.
И вазы… может, заказать без надписей? Чтоб потом Гражинке перебивать не пришлось? А в вазах посадить розы, только белые.
- …и глядит, бричка, стало быть… а в ней этот ваш… Феликс который…
- Он не мой, - панна Гуржакова поморщилась.
