…а она хочет, после того, что было утром?
Воспоминания поблекли и собственная обида, еще недавно необъятная, ныне казалась сущей ерундой. Поссорились. Бывает.
- К тому же я весьма рассчитываю на ответную любезность. Мне ведь придется бывать у вас… - князь замолчал, позволяя Катарине додумать самой. Но не думалось. Не о том, о чем надо бы, все-таки это место… слишком уж она здесь чужой была. И казалось, теперь все вокруг только на нее смотрят, что лакеи, что распорядитель в черном фраке, алым кушаком перетянутом, что редкие посетители.
Даже крохотные птички в клетках и те замолчали.
- Если вам здесь не нравится, - сдался князь, - можем пойти в другое место.
- Нет. Все хорошо, - не хватало ей из-за такой ерунды отступать. И Катарина гордо подняла голову.
- Замечательно…
Князь повел ее к столику. Впрочем, им только и позволили, что сесть, как появилась эта невозможно прекрасная женщина со своим спутником.
И своей бесцеремонностью.
- Простите мое любопытство, но что у вас с лицом? – она присела на самый краешек стула, и как-то так, что становилось очевидно: сей стул недостоин высокой чести быть использованным самой Ольгердой… - В Хольме настолько дурные косметологи? Ваша кожа в ужасающем состоянии! Или у вас просто нет времени следить за собой?
И не дожидаясь ответа – а Катарина, признаться, растерялась, - произнесла.
- Ужасно. Нельзя позволять доводить себя до такого! К слову, у нас здесь неплохие специалисты. А у Себастьяна, думаю, и в столице знакомые найдутся. Пусть похлопочет… с его-то связями… конечно, от этих вот морщинок вас не избавят, это уже навсегда, но хоть как-то и в порядок…
Ольгерду хотелось задушить.
Взять и задушить.
Что она устроила? Впрочем, снова же Себастьян сам виноват. Шику захотелось. Шиканул… надо было вести в «Веселого вепря», там оно и тихо по дневному времени, и спокойно, и никаких… актрис.
А ведь актриса.
Прекрасная.
И говорит-то с неподдельной заботой, и по ручке погладила, будто успокаивая. И стакан с соком вишневым не нарочно опрокинула. Поставили его близко к краю, да…
- Ольгерда, - Себастьян подал салфетку, отметив, что старший следователь ударяться в истерику по поводу испорченного костюма не собирается. – Может, у тебя другие дела есть?
- К счастью, я совершенно свободна… или ты не рад меня встретить?
- Катарина, прошу простить, - Себастьян подал вторую салфетку, которая, впрочем, вряд ли могла спасти ситуацию. Темное пятно сока расползалось по юбке, которую старший следователь терло столь сосредоточенно, что становилось очевидно: держится она из последних сил. – Обычно мои бывшие любовницы не столь назойливы.
Купец, представленный Порфирием Витюльдовичем только крякнул.
И запустивши руку в бороду, бороду почесал.
- Себастьян, - а вот теперь голосом Ольгерды можно было воду морозить. Надо же, сколько почти искреннего негодования.
- Да, дорогая?
- Ты… так жесток…
И всхлип.
- Это… может, пущай и вправду подают? – предложил Порфирий Витюльдович. – А то ж оно… иногда лучше есть, чем говорить… эй, человек, неси… чего нам нес, того и сюды давай. И пошли кого в лавку к Верещайникову, пущай барышне юбку справят приличную… а то ж оно у нас не Хольм. У вас-то ладно, а нашие не поймут… и это, скажи, чтоб никаких шелков с муслинами. Шерсть. Из той партии, что я привез… аккурат для Хольму. Размеру… четырнадцатый ваш?
Катарина только и сумела, что кивнуть.
А вот Себастьян ничего не понял, и это ему не понравилось.
- Вы уж извиняйте, - Порфирий Витюльдович обратился сразу ко всем. – Я ж тут аккурат для торговых дел. С Хольмом мы давненько, но все больше через посредников. А туточки шепнул мне человечек знающий, что и напрямки оно можно, что ныне договора будут… а напрямки оно завсегда выгодней и нашим, и вашим, да…
Ольгерда закатила очи, не скрывая своего отношения и к этой речи, и к купцу, ручищи которого, впрочем, она не выпустила.
Ну да, знатная добыча.
И аккурат по зубам.
Катарина вздохнула. А Порфирий Витюльдович, руки о штанины вытерши, продолжил.
- Так вы, значится, воевода? Это хорошо…
- Кому как, - задумчиво признался Себастьян.
- Оно-то да, понятне…
Подали раков.
И икру в серебряных икорницах.
Важно и неспешно, что покойника на погост, внесли осетра на серебряном блюде. От это было совсем уж лишним, стоило глянуть на лицо старшего следователя, на котором застыла этакая маска холодного равнодушия.
- Так это-с… дело у меня к вам-с имеется, - Порфирий Витюльдович к появлению осетра отнесся благосклонно. И икру, крупную, отборную, что клюква, ложкой черпал, плюхал сверху на блин да размазывал, а после ложку, не особо чинясь, облизывал. И лицезрение сего действа заставляло Ольгерду задумываться. Взгляд ее блуждающий то и дело останавливался на Себастьяне. И было в этом взгляде что-то такое, заставляющее ощущать себя не то оленем, не то даже туром, голову которого планируют повесить над камином.
- Какое дело?
Себастьян поежился.
Ольгерда очаровательно улыбнулась и губки надула, играя уже в капризницу.
- Так это… - Порфирий Витюльдович, напрочь проигнорировав наличие салфетки, отер пальцы о жилет. Причмокнул. Глаза прикрыл. И так просидел несколько секунд, прежде чем продолжить. – Сестрица моя родная сбегла. Сюды навроде.
Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе.
- Окрутил охламон один…
…очень нехорошее предчувствие.
- …я ж ее не обижал, ты не подумай… баловал… разбаловал… любови ей захотелось. От вся дурь бабская от этое самое любови. Одные понапишут в книгах, сами не ведают чего… а другие поначитаются и…
- Значит, вы не верите в любовь? – пропела Ольгерда, поднимая двумя пальчиками кусочек блинца с красной крупиной икры. – Совсем-совсем не верите?
- Ну отчего ж… от у меня мамка тятеньку крепко любила. Так любила, что с дому сбегла… тоже дурища, - Порфирий Витюльдович усмехался, не зло, скорее уж снисходительно, как человек взрослый и серьезный, вынужденный спорить с горькими дитями по вопросу вовсе пустяковому. – Он ее смертным боем бил, а она любила. Прощала… и любила… пока не прибил. Каялся… мол, ревновал крепко… потому как тоже любил… до суда не дожил. В петлю полез… да… от большой любви.
Он поднял хрустальную чарочку.
- Ну-с, за упокой… я-то тогда и встал в его лавке. Пятнадцатый годок пошел… Груньке и вовсе четвертый. Еще старшой наш был, ему аккурат осемнадцать… навроде как он всем заправлял, да только Вроцек слабым был, чахоточным, помер через годика три… но не будь его, нас бы в приют, а опосля приюта ищи-свищи, чего было, а чего не было… так что я ему, как первую сотню заработал, памятнику поставил хорошего. Из мрамору… тогда-то на Хольм и вышел. Мрамор у них отменнейший, а памятники – дело такое, всем нужное…
