Катарине вспомнилась Амнави Хашури, такая тихая, немногословная, тенью скользящая по дому, словно боящаяся привлечь ненужное внимание. И запах ее, сладковатый, пряный, и странные блюда, которые она готовила на махонькой кухне, и песни гортанные на незнакомом языке.
И рассказы, в которых было столько сказочного.
- Тот хальвар никогда не убил бы девушку. И уж точно не стал бы убивать себя. Самоубийцы тоже перерождаются, но… даже не в отверженных, нет… они становятся скорпионами. И жабами. И… другими животными, которых хальвары полагали нечистыми. Понимаете?
Князь кивнул.
- Вы думаете…
- Я не хочу думать, - она встала. – Нам пора бы идти… если вы и вправду хотите взглянуть на тело.
Она и так сказала больше, чем хотела.
Хальвар повесился.
Точка.
А остальное… зачем? Ведь он не дурак, он додумал остальное.
Камера.
Управление.
Посторонних внизу не бывает. И значит, все что сделано, сделано руками своих же, тех, кого Катарина встречает ежедневно. И пусть нет у нее симпатии к коллегам, что взаимно, но все-таки… одно дело недолюбливать, а другое – думать, кто же из них решился повесить невинного человека.
Харольд, испугавшийся, что Катарина со своими вопросами к судейским полезет?
Или Баранчиков?
Или…
…хальвар, пусть и сумасшедший, но видел… и может быть, не только Кричковца… видел того, другого, который включился в игру…
Глава 16. Соседи и иже с ними
Работа, работа, перейди на Федота. С Федота на брата, а мне их зарплата.
Заговор, который надобно читать в полнолуние с закрытыми глазами, сидя на любимом портфеле начальника, дабы возымел он полную силу.
Панна Белялинска пудрилась.
И действо сие было преисполнено немалой торжественности. Вот она пробежалась пальчиками по коробкам с пудрой, средь которых была и прозрачная рисовая, наилучшего качества, и с жемчужною пылью, придававшей коже сияние, и с вытяжкою крапивною, что было пользительно…
Вот остановившись в выборе, подвинула баночку.
Ловко отвернула крышечку.
Подняла облако пуховки, поднесла к губам, дунула…
- Дорогая, может все-таки… - пан Белялинский, в последние дни ведший себя препохвальнейшим образом – не пил и на глаза жене старался не попадаться – подал-таки голос.
- Что?
Облако пудры пахло миндалем.
Панна Белялинска коснулась пуховкой коробочки, в которой пудры оставалось едва ль на треть – а новую ей в долг не дадут, и без того уж судом намекали, дескать, набрала косметики, будь добра расплатись – стряхнула излишки, и легчайшим движением коснулась шеи.
Щек.
Лба.
Она закрыла глаза, во-первых, потому как пудра, невзирая на отменнейшее качество – плохою косметикой панна Белялинска не пользовалась – вызывала раздражение, а во-вторых, она не желала видеть несчастное лицо супруга.
- Тебе не кажется, - голос его окреп. – Что это несколько… чересчур… все-таки Гуржаковы…
- Никогда тебя в грош не ставили, не говоря уже обо мне.
Пудра ложилась тончайшим и легчайшим слоем.
- Но это еще не повод ее… - он запнулся, но собравшись с духом, произнес тихо. – Убивать.
Отчего ж не повод?
Очень даже повод. И мысль о смерти заклятой подруги не вызывала больше отвращения, наоборот, она наполняла панну Белялинску радостью.
- Если бы ты был мужчиной и исполнил обещание, мне бы не пришлось теперь самой… - она позволила себе тень скорби на лице, которую, впрочем, также легко стерла пуховкой.
- А девочка? Она ведь…
- Она нам нужна, - панна Белялинска сдула с пуховки остатки пудры. – За нее, к слову, аванс получен?
- Они отказались, - лицо пана Белялинского вытянулось.
- Отказались? – вот теперь пришлось хмуриться.
А от огорчений морщины образуются куда как глубокие, такие не спрятать под пологом пудры. Даром, что ли панна Белялинска столько страдала, втирая в лицо крем с жиром королевской кобры?
- Ты… - она повернулась к мужу.
Тот лишь руками развел.
- Сначала товар… мы их подвели…
- Ты их подвел, - жестко сказала она. – Ты притащил ту девицу, которая оказалась гнилой…
От упрека лицо супруга вытянулось. Но в глазах мелькнуло что-то такое, что заставило панну Белялинску насторожиться. Она отложила пуховку. И встала. И медленно подошла к мужчине, который уже потерял всякое право именоваться мужчиной, хотя продолжал носить штаны.
Она положила ладонь на грудь его.
Сердце пана Белялинского трепыхалось…
…а если бы стало…
…он ведь застрахован на сто тысяч злотней, хватило бы почтенной вдове на тихую старость… или для начала. Она ведь ничем не хуже этого никчемного человечишки, который не сумел удержаться на золотой жиле, надобно лишь познакомиться хорошенько с деловыми партнерами…
…а там…
- Ганна, - выдохнул пан Белялински. – Что с тобою, Ганна?
- Ничего, - ей с трудом удалось изобразить улыбку. – Просто… ты так волнуешься о чужих детях, что совсем не думаешь о наших девочках. Что будет с ними? Как только пойдут слухи, что мы бедны… а они уже идут, это захолустье слишком мало, чтобы можно было что-то скрыть…
Она натурально всхлипнула.
Подумала было заплакать, однако вспомнила о пудре, которой осталось не так и много. После слез же пришлось бы приводить лицо в порядок, а потому панна Белялинска решительно отказалась от слезливого концерту.
- Что их ждет? Позор? Двери общества закроются… женихи… тот мальчишка уже намекал, что без приданого свадьбы не будет. Иначе, думаешь, почему он тянет? Нет, не видать им благополучной жизни… или выходить за какого-нибудь старого извращенца, или в содержанки идти, или в гувернантки… не знаю, право слово, что хуже.
Вздох.
И сердце его обмерло.
…а он ведь жаловался давече, и панна Белялинска, тогда еще другая, беспечная, уверенная, будто бы жизнь ее всецело удалась, вполне искренне заботилась о супруге.
К доктору возила вот.
Поила микстурой…
…ее еще осталось, на самом донышке, но пан Белялинский про микстуру забывает. У него и без нее полно хлопот. А доктор, помнится, предупреждал, что в его возрасте о себе надобно заботиться… и вот если без заботы сердце вдруг…
Нет, панна Белялинска, безусловно, еще не настолько очерствела, чтобы убить собственного мужа. Все-таки когда-то она любила этого, но… она бы не огорчилась, если бы вдруг он умер.
