Запах выпечки и горелого.
Стайка девиц на крыльце.
И кто-то курит горькие сигареты, не потому что так уж нуждается в табаке, но курящая женщина — это современно и интересно.
…а ее нет.
Той, ночной, с полупустым чемоданом… милая обманщица… или нет? А что, если он придумал себе ее историю и ошибся? Что, если на самом деле она иная, беззащитная бабочка с яркими крылышками, которые так интересно обрывать.
Он сделала глубокий вдох и почти отступил, когда услышал за спиной.
— Здрасьте! А это вы, да? Я вас сразу узнала! Тогда дождь шел, но я все равно вас запомнила! А вы что тут делаете? Просто шли, да? Мимо?
Хорошенькая.
В старенькой курточке с затертыми локтями, в юбке длинной, нелепой какой-то, будто и не юбка, но мешок мятый, цвета невыразительно-серого.
Ей не идет.
На самом деле она яркая. Теперь видно, что глаза у нее темно-зеленые. Ресницы пушисты. Губки пухлые. Личико мягкое.
— Верно, — он заставил себя улыбнуться, надеясь, что улыбка его в достаточной мере дружелюбна. — Просто шел мимо. А вы как? Устроились?
— Ага, — она по-свойски взяла его под руку. — Мне туточки комнату дали. Не комнату, то есть не только чтобы мне… там еще девчонки. Они такие… такие…
От избытка эмоций она взмахнула рукой.
На них обращали внимание.
А внимание — это не совсем то, что ему было нужно. Запомнят? Человека в сером пальто. Стоит он далеко, чтобы разглядеть что-то помимо пальто. Шляпа с широкими полями закрывает лицо. Да и не сделает он ничего… он просто хочет убедиться, что девчонка здесь.
Сладкая наживка на крючке.
Интересно, а если…
— Какие? — мысль ему понравилась. Почему бы не разнообразить эту игру?
— Такие, ну знаете, — она надула губки. — Серьезные! И еще красивые! Я вот не красивая!
— Почему же? — он шел от общежития, по бульвару, увлекая ее прочь, чувствуя, как с каждым шагом все сильней колотится ее сердце.
Выдает.
Что? Ожидание? Она напряжена, хотя скрывает напряжение в девичьем забавном лепете. Она гримасничает. И говорит о соседках, об учебе, о городе, который чудесен…
…кто бы сомневался.
И на него не смотрит. Идет, обманчиво покорна…
— А вы куда меня ведете? — она не выдерживает первой, останавливается, подозрительно косясь на узкий переулок, который и вправду выглядит довольно мрачным.
— Никуда. Вы сами идете, — он взглядом указал на ее руку, вцепившуюся в шерстяную плотную ткань пальто. — Я же гуляю.
— Здесь?
— Так проще выйти на Великокняжью, — пояснил он, что было чистой правдой.
— А… — руку девица убрала. — Извините… а то я подумала… девчонки говорят, что тут в городе убийца завелся.
— Случается.
Грубо.
Она слишком нетерпелива для тихой охоты. И за это будет наказана. Сейчас? Нет, не стоит… еще пара встреч, позволяющих ей привыкнуть… и может быть, цветы? Он одинок, она молода и прекрасна. Чудесный сценарий для мелодрамы. К тому же она довольно самоуверенна, а такие любят думать, будто весь мир лежит у их ног.
— Не думайте о дурном, — он взял узкую девичью ладошку. — Его скоро поймают, я уверен.
— Да? — а вот скептицизм особе столь юных лет и восторженного мировоззрения, каковой она пыталась предстать перед ним, совершенно не идет.
— Определенно. Скажите лучше, как вам город? Вы успели его осмотреть?
Опущенные ресницы не способны скрыть жадного блеска. Как же, такой предлог… и она пользуется им. Надутые губки.
Капризное:
— Нет.
— Отчего же? — он послушно играет отведенную ему роль. Это даже смешно.
В какой-то мере.
— Боюсь заблудиться… да и… убийца же… одной страшно.
— А не одной?
Он физически ощущает ее счастье.
Как же…
— Я пока не знаю…
…вечером в общежитии шумно. Кто-то поет, кто-то с кем-то спорит. Звон и скрежет. Глухой перестук. Запахи пота и дешевой косметики, от которой ее слегка мутит. Комендантша в байковом халате курит трубку. Она заняла кресло-качалку, под полозья которой засунули камень. Она слегка пьяна, сегодня даже меньше, нежели обычно. И потому настроена крайне благожелательно.
Она прячет трешку в необъятный карман халата.
И покидает кабинет, оставляя ее наедине с телефоном.
Пять цифр.
Гудок.
И скрипучий старческий голос на той стороне:
— Передайте, что вечером я иду на свидание.
В этот момент она не ощущает ни страха, ни смятения, но лишь острый охотничий азарт.
Глава 26. О мздоимцах и борцах народных за справедливость
Творчеству сего великого поэта характерна тройственность. Одной ногой он стоит в прошлом, другой вступает в будущее, а между ног у него царствует жуткая действительность.
Из критической статьи на творчество некоего Аполлона, поэта-примитивиста и народника.
Лев Севастьяныч ныне изволил явиться в полицейское управление. Он поднялся по гранитной лестнице, которую мели, но делали сие крайне редко и без должного рвения. Он оглядел коридор с дубовыми лавками для посетителей, тяжеленными и неудобными, однако отполированными до неяркого блеска. Поклоном поприветствовал пана Мимирова, что на ближайшей лавке, истомленный ожиданием, не иначе, разложил платочек, а на него — нехитрый свой завтрак из двух вареных куриных яиц и половинки расстегая. Ел он неторопливо, пережевывая каждый кусочек с той тщательностью, которая выдавала в нем человека дотошного, если не занудного.
Лев Севастьяныч, дождавшись ответного кивка, исполненного с величайшею торжественностью, будто приветствовали по меньшей мере особу королевское крови, присел рядышком.
— Доброго утречка, — молвил он.
— И вам, — ответствовал пан Мимиров. — Желаете упечь в застенки?
— Кого?
— Меня.
— За что?
— За правду! — главный кляузник Гольчина выпятил грудь и вид приобрел весьма воинственный. Правда, несколько портили оный половинка яйца в руке и перо лука, прилипшее к усам.
— За правду не садят, — Лев Севастьяныч сказал сие с легким сожалением, ибо по его представлениям сажать все ж следовало, особенно некоторых весьма громогласных личностей, которые своей правдой изрядно портили отчеты государю о любви к оному.
— Тогда воеводу?
— А его за что?
