Катарина сглотнула.
Хелег?
Нольгри?
Не важно. Главное, что ей не позволят вынести эту историю за пределы серого здания на Большетроецкой. Нет, если окажется, что Катарина права… его остановят.
У них свои методы имеются.
Но проклятый полуостров? Отнюдь. Ей не позволено будет остаться в живых. И Катарина взялась рукой за горло, чувствуя, каким тугим, неподатливым становится воздух.
Дышать.
Успокоиться.
И главное, не показывать слабости… она не имеет на эту слабость права.
— Вижу, ты осознала, — Хелег поднялся. — Что же до твоего вопроса, то ты права. Он мне неприятен и прежде всего методами воздействия. Ему нравится ломать людей. И пусть наша работа иногда вынуждает идти на крайние меры, но получать от этого удовольствие? Из его подследственных редко кто доживает до суда… и к слову, он несколько лет прожил на той стороне.
— Как и ты?
Хелег не стал отрицать.
…он принес ей цветы.
Скромный букет хризантем, завернутый в обыкновенную газету. Газета в образ стеснительного, но еще способного полюбить, дознавателя вписывалась неплохо.
Как и внезапная робость.
А она букет приняла.
Всхлипнула от показного восторга. И глаза полыхнули ярко, счастливо… глупая девочка. Она видит себя охотником? Пускай.
— О чем вы думаете? — она вцепилась в его руку, повисла самым бесстыдным образом, забывая, что еще недавно играла скромницу.
…ее смерть будет на совести того, другого, если, конечно, у него имеется совесть. С этим делом в конторе было сложно. Совесть здорово мешала выживать, не говоря уже о карьере.
— О том, что выгляжу глупо, — он кривовато усмехнулся, надеясь, что выглядит в должной мере смущенным.
И жалким.
Ему всегда было не понятно, почему многие женщины проникались симпатией к особам, которые у нормальных людей вызывали лишь недоумение и брезгливость.
— Что вы! Конечно, нет… — она спрятала лицо в букете хризантем. — Мне никогда прежде не дарили цветов… и вы такой… с вами так спокойно…
Томный вздох.
И от нее пахнет потом. Этот запах пробивается через тяжелый аромат духов, дешевых, именно таких, какие бы приобрела девица ее возраста и материального положения.
— Вы такой надежный… — она прижалась всем телом. — Я уверена, что с вами мне ничего не угрожает!
Грубо.
Неумело. И странно даже, что он едва не попался на уловку этой девицы.
— А что вам угрожает? — спросил он, поскольку ждали именно этого вопроса.
— Как же… все только и говорят, что про этого убийцу! — круглые глаза.
Ее наигранный ужас смешон.
— И что говорят? — он позволяет себе лишь улыбку.
Снисходительную.
Он ведь старше и умней, он может позволить себе снисходительность. Вот только глаза его спутницы нехорошо так сверкают. Ей не по нраву? Перетерпит.
— Говорят, — она прикусывает губку, раздумывая, что бы такого сочинить. — Говорят, что он ходит по домам и разглядывает девушек…
— Вот так просто ходит и разглядывает?
— Он всех видит, а его не видит никто! И он выбирает себе жертву… слышала, что ту девушку на кладбище долго-долго мучили. А потом убили. И он ее порезал на куски. И куски разбросал вокруг дерева. А голову насадил на ограду…
Забавно.
Стараться.
Пытаться передать страсть… и в итоге что увидели? Куски плоти? Голова на ограде? Пошлость неимоверная.
— А другую закопал живьем и слушал, как она скребется…
…а вот это может быть любопытным… живьем… пробуждение. Теснота. Темнота. Осознание… и ярость… попытка выбраться… да, определенно, это может быть интересным.
Он взглянул на спутницу по-новому.
— Не волнуйся, его скоро поймают, — пообещал он.
— Да?
— Конечно… ты любишь мороженое? Здесь недалеко…
Само собой, она любила мороженое. Она любила бы и раков с пивом, если бы он их предложил. И остаток вечера прошел пусто. Она ела. Облизывала ложечку. Щебетала.
Он раздумывал над тем, как станет ее убивать.
Себастьян выехал с утра.
В свете последних событий его присутствие было не столь уж необходимо, но он привык доводить дело до конца. Ко всему не оставляло ощущение близкой опасности.
Его не встречали.
Лес.
Дорога.
Давешний мост и пограничник, проверявший Себастьяновы бумаги долго, придирчиво. В глазах его читалось явственное желание пригласить познаньского князя на прогулку до ближайшего оврага, и отнюдь не за целебными мухоморами, которые в этом году буяли со страшною силой.
Но, к чести парня, с чувством классовой ненависти он справился.
И возвращая документы, даже буркнул что-то такое, надо полагать, пожелание доброго дня.
Конь пошел ровным галопом.
Солнышко светило и даже припекало, вот только город по-прежнему был сер. Он появился этакою каменною бляхой на зелени полей. И зыбкое марево, повисшее над ним, гляделось естественно. Впрочем, оттого оно не становилось менее неприятным.
— Этак я и почесуху заработаю, — пожаловался Себастьян коню, поскребши плечо. — Нет, как закончится все, то в отпуск… отпуск они мне давненько задолжали, лет этак за пять. И к матушке, на воды… воды исцеляют. Там женюсь. Дети опять же… и пойдет тихая благодатная жизнь.
Жеребец тоненько заржал.
Да, пожалуй, про благодатную и тихую жизнь Себастьян поспешил.
Он придержал коня и спешился. Пошел по знакомой улочке вдоль кладбища, выглядывая человека, которому давненько полагалось тут быть. И не обманулся.
— Доброго утра, — Себастьян дружелюбно улыбнулся, и несчастный вздрогнул. — Что ж, друг мой милый, надеюсь, у тебя будет чем меня порадовать?
— Так… это… вы…
— Это я, — Себастьян не стал отрицать очевидного. — Или тебе крылья предъявить?
Хвост щелкнул по вороному боку, и жеребец, этакою вольностью оскорбленный, изогнулся в тщетной попытке ухватить хвост зубами.
Вот же скотина.
Кишма глядел на хлыщика, который ныне при свете дня вовсе не гляделся жутким. Хвост? Подумаешь… вона, приезжал давече циркус, так там баба, сказывали, о трех сиськах была. От это диво, а что хвост…
Ишь, выперился.
Глаз черный, недобрый, так и тянет фигу скрутить и под нос сунуть, а лучше не фигу, но перышко стальное, которое в кармане лежит-леживает, ждет своего часу.
