Цветах.
И светотени. О том, что душу раздирают чувства, которые надобно выплеснуть на холст, иначе она растворится в них вся, без остатку.
— Я писала… я списывалась со многими… и картины свои отправляла. И наброски. Меня примут, как в Краковеле, так и в Познаньске, и надо лишь выбрать. Мне хватит этих денег на первое время…
…пять тысяч за учебу.
Квартира.
И прочее — в банк, ибо так надежней. Она не сестрица, которая, как и матушка, готова немедля потратить последнюю монетку на какую-то глупость. Ей не нужны ни наряды, ни палантины, ни драгоценности…
…краски вот, холсты…
— А дальше? — взгляд у отца холодный, оценивающий.
И пожалуй, именно таким она его напишет, застывшим у окна, и главное будет не само лицо, усталое и помятое, нехорошее такое, но отражение его в залепленном дождем окне.
— Дальше… я буду продавать картины… или выйду замуж, — она присела на край козетки. — Поверь, я не столь безголова, как матушка и здраво оцениваю перспективы. Сейчас у меня может все получиться… но мне нужны деньги.
— Двадцать тысяч?
— Самое меньшее — двадцать.
…не даст.
…скажет, что денег нет… что… и тогда придется угрожать… ах, до чего нехорошо это, шантажировать отца родного, но что ей остается делать? Из дома этого надобно бежать и поскорее, потому как игры эти зашли слишком уж далеко. Того и гляди на пороге возникнет полиция с парой ведьмаков в придачу. И тогда…
— Хорошо, — сказал отец, и Бавнута, не веря своему счастью, переспросила:
— Ты… согласен?
— Да.
— Матушка… будет против, — у нее на эти деньги собственные планы имеются. И потому, верно, так долго ее нет… с Гуржаковой побеседовать — дело недолгое, минут на десять или, коль уж сильно любезничать станут, то получаса… а дальше что?
Кафе.
И шляпки разнесчастные.
Модистки… кружева, ткани… новые каталоги, которые матушка всенепременно захватит, ибо вчера весь вечер причитала, что дом дошел до ужасного состояния. Пройдется по лавкам, наберет всякой мелочи, если дадут…
…ей этих двадцати тысяч хорошо, если на неделю хватит.
— Ничего. Я с ней поговорю.
И отец отвернулся к окну.
— Так… я пойду вещи собирать? — Бавнута так и не знала, как ей быть.
— Иди…
…и все-таки стоило бы в полицию письмо написать… потом, когда прибудет в Краковель… анонимное… или нет нужды? Сами разберутся… вон, матушка всякую осторожность утратила, и сестрица не лучше…
Она вытащила старый саквояж из темно-желтой кожи. Местами она побурела. Местами протерлась. Но, невзирая на убогий вид, саквояж этот был прочен и вместителен.
Белье.
Рубахи. Юбки из тех, что попроще. Бархаты ей ни к чему, а вот добротная шерсть — самое то. Платья, что она отыскала на чердаке, давно вышли из моды, а ткани их показались матушке излишне простыми. А Бавнуте сгодятся.
— Собираешься, — сестрица вошла в комнату и, подняв двумя пальчиками подъюбник, уронила его на пол. — Сбежишь?
Про деньги говорить нельзя.
— А что, предлагаешь остаться и с вами на плаху…
— Ты преувеличиваешь, дорогая, — за подъюбником последовала меховая горжетка, изрядно свалявшаяся и грязная. Как только попала она сюда?
Случайно.
— Преувеличиваю? — Бавнута сдержала дрожь в руках. — Я преувеличиваю? Или быть может, мне кажется, и ты не ввязалась в эту историю? И в подвал, если заглядываешь, то исключительно по хозяйственной надобности?
Сестрица отвернулась.
— И то, чем торгует отец… с кем торгует… и ваши дела с Гуржаковыми… — она запихивала в саквояж вещи, уже не пытаясь притворяться, будто спокойна. — И то, чем это обернется…
— Ах, дорогая, — сестрица подняла кружевную подвязку и, покрутив в руках, повесила на медный рожок канделябра. — Ты слишком близко все принимаешь к сердцу…
Она подошла к окну.
Отодвинула гардину.
Провела пальчиком по запотевшему стеклу и, полюбовавшись на кривую линию, задумчиво произнесла:
— И ты не права… нельзя уходить… кто, если не мы?
— Что?
— Отец болен. У него сердце слабое, ты же знаешь, и в любой момент может случится так, что его не станет, — Мария говорила об этом так спокойно. — Что тогда?
Ничего.
— А там и матушка… ты же знаешь, как она отца любит…
— Как блоха собаку, — не выдержала Бавнута.
— Похоже, — сестрица рассмеялась. — Очень похоже… но это не важно… главное, что она уйдет…
…нет, Мария вовсе не о том говорит, что… но с чего бы матушке уходить-то? Она здорова.
— Ты не можешь просто так уехать и бросить семейное дело на произвол судьбы… кто мне поможет?
— Твой жених. Или твой любовник?
— А тебе и завидно?
— Было бы чему… оба дерьмо.
— Не без того, — сестрица улыбнулась и, приобняв Бавнута, шепнула на ухо. — Зато оба могут… многое могут…
— Уходи.
— Как знаешь, — сестрицыны пальцы вдруг впились в шею. — Дело, конечно, твое и задерживать не стану, но, дорогая, если хочешь уехать, уезжай… но ни копейки ты не возьмешь.
— Кто…
Пальцы были холодными.
Крепкими.
Того и гляди, шея хрустнет. И ведь сестрица не шутит.
— Не думай, что самая умная, — сестрица отпустила и легонько толкнула к окну. — Ты ведь давно собралась… только что-то тянула и тянула, но это понятно… кому ты нужна сама по себе… нет, дорогая, без денег ты никто и ничто. И если вдруг сорвалась… значит, где-то ухватила кусок. У папочки, верно? Не пустым приехал.
Она подошла к двери и, прислонившись к косяку, пропела нежно.
— И все ж подумай, сестрица… подумай хорошенько…
Панна Белялинска наслаждалась.
Кофейня.
Прогулка по центру города. И пусть снежит, но… это лишь повод заглянуть в лавку…в лавки… примерить меховую шапочку, столь крохотную, что и не видать на волосах. Или, напротив, бурку собольего меха… палантин, который она всенепременно купит и, быть может, завтра.
Разве ж она не достойна маленькой награды?
Палантин, само собою, недешев, но…
…он так мягок, так приятен…
…и панна Белялинска может позволить себе этакие траты.
Она заслужила! Столько нервов, столько переживаний… надо будет послать за доктором… или нет, он показал себя корыстным человеком, а потому…
