— Ваш супруг уже вернулся? — воеводе надоело слушать это щебетание.
— Утром еще… ах, вы не представляете, как это неудобно, когда муж возвращается после завтрака… со стола уже убрали, прислуга отдыхает, а тут он… будто не мог часом раньше, чтобы переодеться, как полагается, позавтракать со всеми… у меня визит…
— Значит, он дома?
— Наверное. Помилуйте, я не имею ни малейшего представления… и знать не хочу… в последнее время он стал сам не свой, — доверительно призналась панна Белялинска. — Весь такой… грубый… и в работе… я его умоляла немного отдохнуть… в конце концов, нельзя забывать о семье!
— А он?
— Ах, когда вы, мужчины, прислушивались к просьбам слабых женщин. Он только и твердит, что о делах… помилуйте, разве могут дела быть настолько важны?
Ее вопрос оставлен был без ответа.
А стоило поднять руку, подзывая извозчика, как Себастьян ее перехватил и с этакою улыбочкой, которая показалась панне Белялинской издевательской, сказал:
— Уж позвольте мы вас до дому доставим. А то ж вечер… мало ли что случится?
— Да что может в нашем городке случиться…
— Но все же позвольте…
— Мне так неловко…
…она уже поняла, что отпустить ее не отпустят. И прокляла себя за слабость. Надо было возвращаться. Поговорить с супругом, который как-то переменился, но не сказать, чтобы сильно. И значит, в любой момент мог слабость изъявить, в раскаяние удариться и тем самым подвести панну Белялинску…
…все же, как ни печально было сие сознавать, во вдовстве имелись свои преимущества.
…а в лавке мадам — удивительной красоты ткани, что черный бархат, переливистый, как шкурка чернобурой лисы, что креп, что тончайшая шерсть с вышивкой…
— Ах… я не ждала гостей, — панна Белялинска сделала последнюю попытку. — Это неудобно…
— Увы, я вынужден настаивать…
…и все-таки жаль, что зелье на него не подействовало. Собственный воевода в нынешних обстоятельствах был бы весьма удобен.
Глава 15. Где всплывают дела темные и мрачные
Условием вступления в брак является беременность хотя бы одного из супругов.
Из записной книжки некоего пана Тутинского, мечтавшего о поприще юридическом, однако не поднявшемся выше мелкого кляузника, не иначе ввиду происков конкурентских.
Этот особняк стоял наособицу.
Он был стар и видел, верно, времена, когда Гольчин был не приграничьем, а всего-то одним из многих городков, раскиданных по просторам королевства в великом множестве. Быть может, в те стародавние времена, о которых ныне и не помнили, случались в нем истории трагические или даже зловещие, оттого и вид дома сделался мрачен, тяжел.
Высокая ограда с тонкими стрелами.
Калиточка, отворившаяся с протяжным скрипом.
Курчавые кусты, что, несмотря на осень, не спешили расставаться с листвою. И чудилось, что в глубине их ворочается нечто этакое, живое и недоброе.
Погасшие фонари.
Белесая громадина особняка. Два крыла. Махонькие башенки с четырехскатными крышами. Флюгерочек поворачивается то влево, то вправо, точно не способный решить, куда ж таки ветер дует.
Окна темны.
И особняк глядится не живым.
— Уж простите, — панна Белялинска сложила зонт. — Мы и вправду не готовы были принимать гостей… а для себя… к чему тратиться? Мы привыкли ложиться рано…
Врет.
И нервничает.
У ее беспокойства острый запах духов, которыми панна Белялинска, казалось, облилась с головы до ног. А все одно сквозь эту, амброво-цветочную смесь, изрядно сдобренную резкой вонью сандала, пробивалось что-то такое, кисловатое.
Пот?
Благородные дамы не потеют.
А эта… пальчики порхают. То лягут на руку Себастьянову, то отпустят, пробегутся по гладкой ручке зонта, то тронут шаль, собьют капли воды, ее пропитавшие. Застынут. Коснуться губ, будто приказывая им молчать. И те растянутся в притворно-дружелюбной улыбочке.
Щелкают каблучки по камню.
Дорожка вьется, вьется, а никак не приведет к ступеням.
…место глухое.
Здесь криком кричи, не услышат. Вон, за забором старый парк начинается, который городская управа давненько желает облагородить, но все никак не сыщет для благого этого дела средств. И парк разрастается, поглощая старую слободу, которая сама давно уже стала прибежищем для всякого сброда.
И вырубить не дают. Историческое, мол, наследие. А что преступный элемент его облюбовал, так это, пан воевода, исключительно ваши заботы. Вы с элементом и разбирайтесь, для того и назначены.
— Мы привыкли рано ко сну отходить, — панна Белялинска все ж подвела к парадной. — И слуг отпускаем, не любим, знаете ли, посторонних… конечно, порой приходится терпеть, все-таки дом огромен…
Она не спешила отворять дверь.
И Себастьяну вспомнился вдруг совсем другой дом, в котором сходства с нынешним было мало, но было же… и мурашки побежали по спине. Крылья зачесались, готовые раскрыться, спеленать, защищая…
— Держись меня, — шепнул он Катарине.
Та была спокойна.
Слишком уж спокойна. Шла. Головою крутила. Разглядывала. Неужели не ощущает этого? Будто деготь в воздухе разлили, отчего сам воздух сделался тягуч, темен. И он залепляет нос, заклеивает рот, и слова вязнут в нем, что мухи в паутине.
Найдя руку Катарины, Себастьян легонько сжал ее.
И отступил, пропуская панну Белялинску вперед.
— Держись рядом. Очень рядом. И если вдруг что произойдет, то… не удивляйся, просто делай, что скажу. Хорошо?
— У меня револьвер, — она сунула руку в ридикюль.
Револьвер — это хорошо, но вот порой пользы от него немного. Впрочем, говорить этого Себастьян не стал. Может, ему мерещится просто?
— Прошу вас, — панна Белялинска распахнула дверь и позвала. — Феликс! Ты дома? К тебе пан воевода пожаловал… с вопросами!
И повернувшись к Себастьяну, извиняясь, произнесла.
— Он, быть может, спать лег. Дорога выматывает, а возраст уже, чай, не юный. И сердце пошаливать стало. Я ему говорила, чтоб не блажил, к доктору обратился, так ведь нет же… упрямый, как все мужчины. Может, вы посодействуете?
— Посодействую, — пообещал Себастьян.
В холле царила темень. Сперва она показалась кромешной, но после, смилостивившись над незваными гостями, расступилась. Свет проникал в узкие оконца, расположенные под самым потолком. Стекал по куполу потолка, по стенам голым, повисал лохмотьями паутины на балясинах лестницы. И дом в нем выглядел до отвращения заброшенным.
