Тогда совы?
Возятся на чердаке. Гнездо вьют.
…из черепицы?
Демон отчетливо хихикал. Или не демон?
Катарина повернулась спиной. Ничего-то человек этот не скажет…
— …потому что им глубоко плевать на наши с вами души. Раньше, быть может, они и заботились о слабых, с демонами сражались, веру крепили, но раньше… а теперь… зажирели, обленились… храмы поставили. А мы в эти храмы ходим. Молимся. Лбы расшибаем, а заодно уж золотишко несем… да…
Звук стал громче.
Явственней.
Уже не скрежет, а… а будто бы крышу раздирали чьи-то когти. И появилось такое вот беспокойство… револьвер, который сам собой в руку скользнул показался ничтожною защитой. Не против того, кто пробирался в дом.
И проберется.
Еще немного… еще чуть-чуть… почему же они так спокойны?
— Себастьян, — Катарина подошла к князю. — Вы ничего не слышите?
— Нет.
Он поднялся.
Голову наклонил. Прислушался. Нахмурился. И повторил.
— Нет. Только… неспокойно.
— Это да, — согласился пан Белялинский, который тоже прислушался. — В этом доме совершенно точно никому нет покоя. И вы бы шли, пока отпускают. А то мало ли…
…заскулило.
…нет, не ветер… ветер иначе воет, а это — собака плачет, брошена за порогом. И неужто злые люди не откроют? Очерствели сердца их? Там, снаружи, холодно.
И темень.
И твари всякие прячутся. Собаки тоже боятся темноты. А люди… откройте же дверь.
Нельзя.
— Поздно, — Катарина сжала револьвер.
Пули заговоренные.
И серебряные есть… но она не уверена, что серебро причинит твари, кем бы она ни была, хоть какой-то вред…
— Надо собрать всех, кто есть в доме, в одну комнату… — Катарине не хотелось отпускать руку князя, более того, ей показалось, что если эту самую руку отпустить, она потеряется.
Глава 16. В которой панна Ольгерда познает всю силу родственной любви
Надо было ликвидировать неграмотных…
…из речи министра образования об историческом процессе и грамотности.
Ольгерда почувствовала дурноту еще в гримерной.
…сегодня она скажет о том, что уходит…
…обрадуются?
…или станут пенять, что так скоро, что без предупреждения… контракт опять же… ангажемент… когда он истекает? Скоро… она ведь не даром беспокоилась о будущем своем… но ничего, Порфирий оплатит неустойку… или нет? Нет, не будет никакой неустойки, пусть только попробуют стребовать, она живо напомнит директору о маленьких его шуточках, что с актрисами, что с билетами будто бы не проданными, что с иными… делишками.
Правильно.
Ольгерда коснулась пуховкой лица и, сделав вдох, прикрыла рот. Боги… как воняет… розой? Нет, не розой… плесенью… падалью…
Кто посмел?
Твари… ни на мгновенье нельзя отвернуться, никак налили в пудреницу…
Ольгерда взяла коробочку двумя пальцами и, добравшись до двери — от запаха мутило и голова пошла кругом, — вышвырнула ее в коридор. Пусть там… но странное дело, не полегчало. Запах будто бы привязался к пальцам.
И к коже.
Ванну… ей немедленно надо ванну принять… иначе смерть… иначе…
Сердце вдруг остановилось, и Ольгерда явственно осознала — она умрет. Здесь и сейчас… и пол закружился, грязный такой… в углу пыль, во втором — паутина серая… паутина к удаче…
Листы с ролью рассыпались.
Дурная примета.
Папильотки под кроватью… и лента… ленту надо взять…
— С вами все в порядке? — дверь вдруг распахнулась, и наваждение сгинуло.
Что это было?
Потом.
Сейчас в дверях стояла рыженькая стервочка, которая с самого первого дня портила Ольгерде кровь. Сразу надо было выставить из театру, ан нет, пожалела сиротинушку, а эта сиротинушка, быстро разобравшись в местных делах, отыскала себе покровителя.
Ишь, разоделась.
Платье новое, с воротником отложным, с рукавами прямыми, аккуратными. На корсаже бантики. На рукавчиках этих тоже бантики. И на юбке. И даже в рыжих кудрях. И вся такая скромная, милая… улыбается.
Она?
Больше некому…
— Чего тебе? — Ольгерда провела языком по губам. Сухие. И потрескались. Надо будет на ночь маслом смазать или лучше жиром барсучьим, пусть и мерзость, но губы живо в порядок приведет.
— Я хотела с вами поговорить, — дрянь протиснулась бочком. — Если вы не возражаете…
…время.
…на грим осталось всего ничего и выход скоро… и наверняка принесла дурные вести, ишь как глазенки поблескивают… нечего ей делать сегодня, в этом спектакле она не занята… и вообще… знать, желает вывалить на Ольгерду ворох дрянных новостей, выбить из равновесия, чтобы… правильно, чтобы играть не могла.
Ах, до чего мысли путаются.
— Говори, — милостиво разрешила Ольгерда.
Роль она сыграет, что бы ни случилось.
— Видите ли… — рыжая дрянь осмотрелась и сморщила носик. — Чем это у вас тут пахнет?
— А чем пахнет?
Смрад не исчез.
Изменился. Черемуха? Нет, скорее кошатины… да, старая шутка… тряпка, которую кошки метили… или песок… в угол подсыпать, чтобы воняло. Запах не сразу появится, но появившись, заполонит всю комнатушку, благо, она невелика. И вывести его будет невозможно.
— Не знаю, — с лаковой улыбочкой ответила рыжая.
Ишь, ресничками хлопает… но хороша… Ольгерда раньше тоже красавицей была. И осталась. Только теперь ее красота несколько иного свойства.
Она заставила себя повернуться к зеркалу.
Пудра.
Румяна.
Тени. Лицо она рисовала куда более тщательно, чем обычно. И отложив кисточку для ресниц, все ж поинтересовалась:
— Так чего ты хотела? Мне скоро на выход.
— Ах… простите, я не отниму много времени… вы, конечно, завтра все узнаете, но мне хотелось бы самой… — ручонки заломила, глазенки опущены, поза почти скорбящая, но сквозь скорбь прорывается этакое… довольство?
— …видите ли… наш директор посчитал, что… вы, безусловно, талантливы, но публика желает свежих лиц…
— Твоего что ли?
Ольгерда фыркнула.
И рассмеялась. Публика желает… публика здесь такого свойства, что сама знать не знает, чего пожелать, пока ей об этом не скажут.
— А хоть бы и моего, — девчонка не выдержала, вскинулась. — Мне были предложены некоторые роли… и я согласилась.
