Девица пожала плечиками.
— Но я все-таки пойду… завтра попробуем встретиться. Или через пару дней? Как ты думаешь?
— Никак. Хватит. Слишком опасно…
Вот только она была не из тех, кто слушает.
…память вернулась. Впрочем, не стоило обманываться, она всегда была рядом, если и притворяясь, что ее нет, то лишь затем, что это притворство было частью игры.
…ссора.
…крики.
…голуби беспокоятся. К нему-то привыкли, а тут вдруг…
…знакомый хлопок двери. Как-то быстро на этот раз. И благословенная тишина. Только голуби все никак не успокаиваются. Их беспокойство передается ему. И он покидает убежище раньше, чем обычно. Он крадется по лестнице, и с каждой пройденной ступенькой крепнет ощущение беды.
Какой?
Дверь приоткрыта. Он толкает ее, и та отзывается знакомым протяжным скрипом. Полумрак прихожей. Мамины туфли.
Чулок отлинявшей змеиной шкурой.
Запах душный, навевающий воспоминания о храме.
Стекло хрустит.
Бутылка?
Мамины духи? Нет, от духов разлитых воняло бы, а так…
…она лежала на кухне. Еще живая. Сипела, прижав руки к животу, будто придерживая ими рукоять ножа. Черный. Кухонный. Тяжелый.
Он остановился.
Он как-то сразу понял, что произошло. Очередная вспышка ревности. И ссора. И она, схватившая нож… или он? Главное, что в конце-то концов, нож оказался именно там, где должен был. В ее животе.
Мать увидела его.
И темные, словно вишня, глаза ее вспыхнули.
— П-по… — она пыталась говорить, но изо рта пошла кровь. И пожалуй, ему это понравилось. Он наклонился к самому ее лицу.
Помочь?
Об этом она просит?
Позвать кого-нибудь. В доме ведь есть телефон? И помощь придет. Нож вытащат. Дыру зашьют. И она, полежав в больничке неделю-другую вернется домой.
— Нет, — сказал он и ласково дотронулся до накрахмаленных ее локонов. Жесткие какие… она вымачивала волосы сахарным раствором, потом закручивала тонкие прядки на деревянные палочки, перевязывая полосками ткани.
…она расчесывала брови и ровняла их тонкими щипчиками.
Пудрила лицо.
Рисовала глаза.
Она была такой красивой… раньше… а сейчас она умирала.
— Т-ты…
Долго умирала, глупая бабочка, до которой-таки добрался паук. И он, сев рядом, взял ее за руку. Теплая. Влажная. Пальцы чуть подрагивают. И пальцы эти жестокие прежде ныне бессильны. Они не вцепятся в волосы, не ущипнут больно, с вывертом, вымещая ее раздражение.
— Тебе не нравится? — он погладил руку.
Повернул.
Наклонился и понюхал. От руки слабо пахло анисом и еще серым порошком, который и виновен был в их безумии.
— Ты никогда меня не любила. Почему не отдала в детдом? — он гладил пальцы и, ухватив один зубами, прикусил. Потом испугался, что останутся следы. Тогда он почти ничего не знал о следах, иначе был бы еще осторожней. — Потому что за меня платили, да? Мой отец? Кто он?
Она захрипела.
И ногой дернула, будто пытаясь уползти. Но разве ей дозволено будет? Нет, он не отпустит первую свою бабочку…
— Не важно. Не говори. Мы с тобой никогда не разговаривали… ты кричала, а я слушал. Теперь ты молчишь. И мне это нравится… а знаешь, еще что нравится? Ты скоро умрешь, и я останусь один. Совсем-совсем один. Разве не хорошо?
Ее лицо исказилось.
Она до сих пор не смирилась с мыслью о собственной смерти. Какая смешная…
— Не переживай, — он поправил локон. — Я буду хорошо себя вести. Обещаю.
Солгал.
Впрочем… тогда он был искренен.
Он остановился в каком-то закоулке, переводя дыхание. Достал портсигар. И сигаретку. И зажигалку, которая сработала не сразу.
— Эй, мужик, закурить будет? — эти вышли сами.
Пятеро.
Интересно… и пожалуй, именно то, что нужно в этот отвратный вечер.
— Держите, — он миролюбиво протянул портсигар, который совершенно по-хамски выбили из руки.
— Ша, мужик, ты попал, — сказали над ухом и тяжелая длань легла на плечо.
Кто-то, совсем уж нетерпеливый, стянул ондатровую шапку.
— Ребята, что вы делаете? — поинтересовался он.
Без страха. С любопытством даже, поскольку случалось ему читать в сводках про подобное, но чтобы самому…
— А че, не допер? — заржали в темноте. — Сымай пальтишко…
— И боты…
— Вы бы шли своею дорогой, — он сделал еще одну попытку разрешить дело миром.
Естественно, его не услышали. И уж тем паче не послушали. Он даже знал, каким выглядит в их глазах, — обыкновенным человеком, который то ли по глупости, то ли по урожденной своей невезучести зашел туда, где ходить не следовало бы.
Хорошее пальто с меховым воротом.
Крепкие ботинки.
Перчатки кожаные… завидна добыча, если разобраться.
Он улыбнулся.
И принял первый удар, больше похожий на затрещину… что ж, теперь мастер-дознавателю честно можно будет сказать, что не он начал эту драку.
Он перехватил руку второго, сдавив пальцами запястье.
Капля силы, и вот уж герой, еще мгновенье тому преисполненный уверенности в собственных силах, верещит… он упал на колени и попытался отползти, но сила, повинуясь зову, хлынула потоком, унося жалкие капли жалкой же жизни. И ублюдок умер, не успев понять, что произошло.
А он повернулся ко второму.
Швырнул в лицо комком проклятья… к третьему… всего-то пятеро. А шестой, стоявший на стреме, что-то да сообразил. Он успел убежать.
Почти.
У него всегда хорошо получалась дистанцированная работа с силой. И последний урод запнулся на бегу, покатился, вереща и завывая, что ж, его смерть, возможно, была чересчур жестокой, но ведь никто не заставлял его принимать участие в грабежах.
Наклонившись над телом, он забрал свой портсигар.
Глава 17. О страстях потаенных провинциальных
…и всякое мечтание души мужской разобьется о женскую уверенность, что мечтание оное не способно состояться без ея помощи.
Из записок некоего пана Нуникова, непризнанного гения, о жизни тягостной своей.
Пану Штефану снился преудивительный сон, в котором он, скромный уездный доктор, вдруг становился известен и даже знаменит. Слава, пришедшая из ниоткуда, преобразила его, сделавши выше, стройней и несоизмеримо краше для окрестных панночек.
