Мокрой шерсти?
Только после того, как она сказала, Себастьян явственно ощутил этот запах псины. Резкий. Хищный.
…ветра.
…ветивера.
…камня и пламени. И присутствие чего-то иного, чуждого, стало явственным.
— Забавно, да? — Катарина обращалась к Себастьяну, и глаза ее отливали желтизной. — Только сегодня мы говорили о Его справедливости, и теперь вы увидите ее воочию…
— Что несет эта дура? — брюзгливо поинтересовался Вилли.
— Они не тронут невинных. А виновным оставят шанс для покаяния… сейчас и здесь.
Что-то коснулось ноги Себастьяна, а в раскрытую ладонь ткнулся горячий влажный нос. Стоило немалого труда не заорать. И руку не убирать, когда ее осторожно прихватили острые зубы.
Неужели они ничего не ощущают, эти люди, уверенные в собственной безнаказанности?
— Патетично. И не страшно, милочка…
— Это пока не страшно, — с грустью произнесла Катарина.
Панна Белялинска лукавила.
Страшно было.
Жутко даже.
И она изо всех сил уговаривала себя, что, мол, жуть эта происходит исключительно от богатого ея воображения. И еще от тонкости души. И от иных, не связанных с прочими делами.
Пугают.
Нашли кого. Панна Белялинска нервическим движением взбила волосы и велела себе успокоиться. Воет? Ветер воет. Буря вон, что не удивительно. На границе погода всегда была особенно скверною, и потому мысль о море, которое ее ждет, окрепла.
Завтра же…
Или послезавтра… надобно сумки собрать будет. И документы оформить… и… или задержаться на пару дней, себя пересилив?
Взвыло как-то вовсе уж надсадно, и по ногам что-то скользнуло. Сквозняк?
…под юбки пробрался?
…нет, мерещится все…
…из-за девки этой. Стоит. Выпялилась. И в глазах читается то ли сожаление, то ли упрек. Ей ли панну Белялинску укорять… к совести взывает. А у самих-то… если разобраться, то ничего дурного панна Белялинска не делала.
Убивала?
Тот раз не считается. На нее затмение нашло. Других же она не трогала.
Вывозила? Не она… супруг ее, который будто бы придремал в кресле, вывозил…
Обманывала? А кто не лукавит прислуге… обещают одно, спрашивают другое, а платят и вовсе за третье… чисты руки.
Она и поглядела на них, убеждаясь в этой чистоте. И вздрогнула, потому как белую кожу — даром что ли столько времени тратила она на ванночки с лимонным соком, луковые притирки и восковые обертывания, силясь удержать ускользающую красоту — покрыла вдруг будто бы корка.
Черная.
Ссохшаяся.
И только увидев ее, панна Белялинска ощутила, как стягивает эта корка кожу, и удивилась вяло, отчего раньше не заметила, что измазалась.
Краска?
Где только влезла… или это братец, сволочь изрядная, воспользовался женской слабостью, втерся в доверие… и толку-то? Если б не панна Белялинска…
Она с раздражением вытерла руку о юбки, забывши, что за юбки эти еще не уплочено, и на светлой ткани осталась багряная полоса, а вот ладонь чище не стала. Да что ж это творится?! Или… конечно, это все шуточки хольмской девки.
Вон, улыбается.
— Прекратите, — потребовала панна Белялинска. — Не знаю, как вы это делаете, но прекратите немедленно! Пан Себастьян, прикажите ей?
— Что приказать?
…а прежний воевода в дом заглядывал частенько. Усаживался вот в креслице у камина, милостиво принимая подношения из коньяка да соленых огурчиков, которыми имел привычку коньяк закусывать. Он целовал ручки девочкам, шутил беззлобно и готовность изъявлял служить… не за даром, конечно, но…
…уж лучше платить установленную мзду и жить спокойно.
Как все люди.
— Пусть прекратит!
— Что прекратит?
— Вот, — панна Белялинска показала свои руки
— Не понимаю я вас, — Себастьян к рукам наклонился. — Перчатки шелковые…
…не перчатки! Как не видит он! Корка уже и не корка даже, а жижа будто бы… темная, густая, но сочится прямо из кожи, и капает на пол…
…и капает.
…и пробирается сквозь дубовый паркет… и камень… и ниже… ниже… камня много… пещера… темнота… жижа-жижа… капля за каплей… этак панна Белялинска вся вытечет, изойдет на эту отвратительную…
— Прекратите же! — взвизгнула она, вытеревши руки о юбки. Ее больше не заботила чистота их, но лишь собственное здоровье, которого немного осталось.
И все прекратилось.
Вправду.
Ненадолго. Она только вздохнула, увидев, что руки ее обыкновенны, что и вправду на них — перчатки шелковые укороченные да на пуговке жемчужной. На тыльной стороне запястья крохотная розочка вышита…
…красной нитью.
— Это… это ужасно, — панна Белялинска пошатнулась, но была подхвачена князем в притворной заботе. Он наклонился и…
…не князь.
…тварь уродливого свойства, костюм человеческий напялившая. Ишь скалится. Харя длинная, крысиная. Нос пуговкой. Усищи дергаются, а в пасти — зубы преострые. Того и гляди, вцепится…
— Не трогай меня! — панна Белялинска ручку-то выдернула, пока тварь в нее не впилась и ридикюлем мерзотную огрела. — Не смей! Феликс, ты позволяешь, чтобы…
— Он ничего уже не позволяет, — сказала девка, из-за которой все и началось. — Он умер.
— Что?
Панне Белялинской показалось, что она ослышалась.
Умер?
Ее муж взял и умер?
Именно сейчас, когда ей понадобилась его поддержка? Когда она рассчитывала на эту поддержку, а он взял и умер?! Никогда нельзя было положиться на никчемного этого человечишку. Всю жизнь свою, все годы этого бестолкового брака — ах, не стоило соглашаться на предложение первого попавшегося дурака — панна Белялинска только и делала, что подвигала его на свершения… и вот теперь он взял и умер?!
— Его забрали, — девица подняла юбки. — Странно, что только его… хотя…
Она наклонила голову и уставилась на панну Белялинску.
— Хельм… не милосерден.
А глаза-то у твари желтые.
Желтые-желтые.
Как злотень.
И вправду, не глаза — злотни. Яркие такие. Новехонькие… чеканка свежая… а ведь не только у нее… вон, сидит Мария в кресле, смехом заходится, а глаза тоже золотые! У всех глаза золотые! Панна Белялинска крутанулась — где-то в комнате зеркало было — и обнаруживши его в углу — что оно там делало? — застыла. У нее тоже глаза были золотыми!
