С глазами, в коих читалась готовность немедля оные дубинки в ход пустить…
…не с кем тут воевать.
Панну Белялинску вывели под ручки, благо, ручки эти надежно были скручены шелковыми чулками. Надо же, до чего полезная вещь оказалась. Всенепременно стоит и себе этакую пользительную привычку завести — шелковые чулки в кармане. С другое стороны, и в неприятность вляпаться недолго. Полезешь, скажем, за платочком, а вытащишь этакое непотребство…
— Сомневаюсь. Вы ведь чувствуете?
Он так и не разобрался со странной способностью этой женщины. Там, в доме, она вела себя так, будто видела что-то, чего Себастьян не замечал, хотя глядел в упор. А теперь вот вновь стала обычной.
Или…
Нет, вон, полицейские, которым выпала честь панну Белялинску сопровождать, от нее сторонятся, пусть дара и лишены, а все одно чуют неладное и силятся оказаться подальше.
— Ее будто в деготь окунули, — Себастьян вдохнул прохладный воздух. — С головой… я такое прежде видел… раньше… еще в Познаньске.
…выносили тело пана Белялинского, укутанное в шелковую простыню. Надо будет попросить пана Штефана, чтобы лично занялся. Конечно, общаться с ним удовольствие сомнительного свойства, однако в этом городишке иного специалисту не отыскать.
Некромант?
Чуялось, что этого мертвяка он вряд ли поднять сумеет.
— Я еще актором был… вызвали нас… мол, неладно в доме… громыхает там, молоко киснет. Или мухи повадились… верные признаки. Ведьмаку бы глянуть, но ведьмаков и так не хватает, чтобы каждый кувшин скисшего молока проверять. Пришлось мне ехать.
Зачем он рассказывает эту, в общем-то совершенно безынтересную, даже мерзотную при всей своей поучительности историю?
А она слушает.
Наверное, потому что ей тоже не хочется возвращаться в дом, который предстоит обыскать, хотя и чуется, что вряд ли обыск этот даст хоть что-то.
— Я неплохо чувствую темную силу, — Себастьян поскреб плечо. — Извините, что пришлось…
Пиджак прикрывал рваную рубаху, да и чешуя давно исчезла, но перед коллегой было несколько неудобно.
— Ничего, — она махнула рукой. — Так, значит, молоко киснет?
— Один из первейших признаков… у нас так считают.
— У нас тоже… мне эти рапорты с кислым молоком вот где стоят, — она схватила пальцами за горло. — Я на них ответы одно время писала. Умаялась. Правда, у нас выделяют штатные амулеты проверки. Приходилось на каждую жалобу ездить, проверять… в девяти из десяти случаев пустое.
— Аналогично. Только без амулета. Наши пробовали делать, но выяснилось, что он на любое магическое действо реагирует. Хозяйка там волосы уложила или кремом новым намазалась, а ее — в колдовки… неудобно.
Она сочувственно покачала головой.
Правильно.
Лучше об амулетах, чем о девице, которую пытались допросить, а она то выла, то плакала, то лезла со слюнявыми поцелуями. И возникало нехорошее такое желание — отправить ее следом за матушкой в богадельню местную.
— Вот… и тогда я ехал… да домой ехал. К обеду. Аккурат по дороге было, вот и заглянуть решил, думал, скоренько управлюсь… а у меня прямо на пороге шкура гореть стала. И ощущение такое, будто живьем в кипяток сунули. Мухи… да, были мухи. Весь потолок облепили. Дом-то, к слову, из приличных. Я как сейчас помню. Потолки высокие, белые… только этой белизны не видно по-за мухами… ползают, шевелятся. Жуть такая пробрала… мне бы вызвать подмогу, но я ж молодой, дурковатый…
Признаваться в этом было легко.
И вообще та история ныне казалось не более чем сказкою. Хотя и вправду помнился, что потолок с мухами, что сонный швейцар, дверь открывший и замерший. Не человек — восковой голем, силою напоенный, а потому при всей этой силе равнодушный к тому, что происходит вовне. Он не замечал ни мух, ни почерневших фикусов в горшках.
Ни старушки, которая застыла в кресле и, судя по запаху, преставилась пару дней как, ни махонькой болонки, что не то от голода, не то от безумия — а дом был пропитан им — смачно грызла хозяйскую ногу…
…мертвая ворона на лестнице.
…чей-то хохот.
Двери… тревожная палочка, которая сама собой распалась, ибо дурь дурью, а находится здесь самому было страшно.
Холод.
И жар.
И нестерпимое желание подняться на крышу.
— С крыши меня и сняли. Вовремя подъехали. Я уж взлететь собрался.
— А вы… не можете? — робко уточнила Катарина.
— Увы. Пробовал как-то, да неудачно… говорят, слишком тяжелый для полета.
— А крылья тогда зачем?
Себастьян подумал и ответил.
— Зимой вместо плаща можно… или вот, когда подстрелить хотят… пару раз спасали.
— Удобно.
— А то… — он поймал языком снежинку. Сладкая. — Там-то все было куда как тяжелей. Некая девица, имевшая богатого любовника, решила за этого самого любовника замуж выйти. Но сперва, само собой, надо было от жены его избавиться. Он-то все врал, что чахоточная супруга, того и гляди отойдет, и потому ни развестись, ни бросить ее не может. Жалеет… вот она и заказала один обрядец. На крови, между прочим…
…комнаты, некогда роскошные. Мухи.
Жирные.
Мясные. Они залепили не только потолок, но стены и окна, и пол. И даже не пытались взлететь, когда по живому этому ковру пошли люди. Хрустели под ногами мушиные тела. И рой лишь гудел беспокойно, но…
— …только женщина та оказалась весьма… набожной, — Себастьян щелкнул пальцами. — Так мне потом ведьмак наш объяснил. Сказал, что проклятье — вещь такая, не за каждого зацепиться способна… и вот когда не выходит, оно откатом и возвращается.
Чернота.
Удушающая. Уродливая.
И женщина, застывшая перед зеркалом с ножом в руках. Она была жива. Она смеялась и чувствовала себя совершенно счастливой.
Баночки и скляночки.
Фиалы с духами и притираниями. Едкий запах крови.
Пятна рвоты на шелковом пеньюаре.
Пеньюар она не тронула, но руки изрезала.
— Посмотрите, — она повернулась к Себастьяну, и тот с трудом удержался, чтобы не отшатнуться. Разрисованное порезами лицо женщины было отвратительно. Рот-расщелина. Содранная со скул кожа. Срезанные брови. Раскуроченный нос. — Разве я не красавица?
Позже сказали, что она чудом осталась жива.
…было расследование.
…и швейцар угодил в больницу, а с ним и две дюжины жильцов, повинных лишь в том, что выбрали неправильное место.
…старушку схоронили, а после хозяева дома долго судились с ее наследниками, жаждавшими компенсации за жизнь невинно почившей матушки, которую, впрочем, при оной-то жизни не больно жаловали… многое было.
