Плеснул из бутылки спирта на стол с останками, на пол, на одежду спящего некроманта. Пнул канистру с керосином, остатки которого расплескались по полу.
Вышел.
И, подпалив лоскут ткани, кинул его в окошко…
Он до последнего опасался, что треклятая метка обожжет руку, но та была молчалива, верно, погружена в те же грезы, что и человек, ее поставивший.
…полыхнуло изрядно. Правда, пан Штефан успел отойти. Он был разумным человеком.
Гражина проснулась от престранного запаха. Был он не то, чтобы вовсе неприятен, отнюдь. Сладковатый, гармоничный.
Почти.
Нежные ноты яблоневого цвета, что розовое кружево. Прохлада мяты… и терпковатый ветивер, за которым, впрочем, без особого успеху, прятался матушкин восточный сандал.
…и еще что-то.
Непонятное. Запах окружал.
Баюкал.
И Гражина почти сдалась ему, готовая всю оставшуюся жизнь провести в ласковой его неге, но…
…что-то непонятное, неприятное… будто крыса сдохла в розовом кусте, и смрад тлена смешался с ароматом роз, и это заставило очнуться.
Открыть глаза.
И вспомнить.
Матушка. Проклятье. Комната… комната ныне была ее собственная, Гражинина, матушкою обставленнная согласно матушкиным представлениям о том, какой должна быть правильная девичья комната. Благо, хоть от розовых обоев отговорить удалость, хотя и нынешние, с золочеными розами, раздражали Гражину неимоверно.
И кровать эта, под пыльным балдахином. Вот же… сколько ни убирай его, сколько ни выколачивай на заднем дворе, сколько ни выветривай, а дня три пройдет и он вновь пылищи набирает. И выкинуть бы, да матушка…
…жива ли?
Гражина села и потерла голову. Ничегошеньки не помнит.
…проклятье.
…алая сеть… и боль еще… и она жива, что, наверное, хорошо…
— Я же вам говорил, очнется. Ваша дочь — колдовка изрядной силы, — этот сипловатый надтреснутый голос Гражина тоже узнала.
Геральд устроился на низенькой козетке, придвинутой к окну, на ней и сама Гражина сиживать любила.
— Ах, деточка… — матушка заняла креслице, слишком низкое и тесное для немалых ее габаритов, и теперь пыталась из оного креслица выбраться, да похоже, застряла.
— Что… — в голове гудело.
А запах не исчез.
И Геральд, отложивши роман — между прочим, Гражина его еще не дочитала! — взял со столика кружку. Именно она источала этот чудесный аромат и… и вовсе не чудесный, теперь Гражина отчетливо ощущала ту единственную ноту, что беззастенчиво рушила всякую такую чудесность.
— Я так переволновалась… — матушка-таки выбралась из креслица.
— Выпей, — кружку прижали к губам Гражины, и она упрямо губы стиснула, как в детстве, когда пыталась избежать рыбьего жиру, весьма полезного, но меж тем несказанно отвратительного.
— Она не хочет пить твое…
— Она не понимает, что только так восстановит силы. Пей!
Вот кричать на нее не стоило.
Крик Гражина не любит. И упрямство ее тихое от крика лишь крепнет. А силы… сил у ней и без того немало, хватит, чтобы кружку оттолкнуть. Темное варево пролилось, впиталось в постель, и вонь сделалась невыносимою. И ощущала ее не только Гражина. Вон маменька нос зажала и поспешила окошко распахнуть.
А за окном ночь глубокая.
И выходит, что Гражина в постели провела несколько часов.
— Уберите это, — велела она строгим тоном. И сама удивилась, что умеет этак разговаривать. — Я не буду пить твое… зелье.
— Без зелий ты не сможешь.
Геральд, как ни странно, не рассердился. Кружку убрал. Поморщился.
— Запах, конечно, не самый приятный, но поверь, сырая кровь — лучший способ восстановить силы.
Кровь?
Он пытался напоить Гражину кровью?
Она зажала рот ладонью, чувствуя, что ее вот-вот вырвет.
— Всего-навсего куриная, — Геральд не оправдывался, но ставил в известность. — Тебе надо привыкать.
Гражина не желает привыкать.
И видеть его… и что он сделал, чтобы ей помочь?
Ничего.
Не мог?
Или скорее… почему-то сейчас мысли были ясны. Мама едва не умерла? Ему была выгодна эта смерть. Гражина осталась бы одна, а тут любящий родственник…
— Уйди, — попросила она.
Только Геральд не послушал. Он вернулся на козетку, покрутил книгу и демонстративно уронил ее на пол.
— Вы обе должны понять, что все изменилось, — Геральд забросил ногу на крученый подлокотник. — Она колдовка…
— Тебя попросили уйти, — матушка выглядела бледной, как после болезни.
— …и колдовкой останется. Причем очень сильной колдовкой, которая без должного обучения опасна и для себя, и для окружающих. Ты же, Гражина, не хочешь кого-нибудь убить?
И улыбочка эта… такая, как его зелье…
…лжец и притворщик.
Верить ему нельзя, но… он прав, если Гражина и вправду колдовка, то…
— …кстати, ты уже убила…
— Кого?
— Ту женщину, которая прокляла твою матушку. При везении, исключительно ее…
Нет.
Это тоже ложь… или правда? И пусть не так давно Гражина искренне желала панне Белялинской смерти, то сейчас сердце болезненно сжалось. Она ведь… она просто хотела снять проклятье с матушки…
— Проклятье нельзя просто взять и снять, — Геральд скрестил руки на груди. — Точнее можно, конечно, но для этого помимо грубой силы необходимы знания, которых у тебя, дорогая моя кузина, просто нет. Ты развалила его грубо, а потому оно обязано было вернуться к человеку, его создавшему… и полагаю, бедолага к этакому повороту готов не был.
Геральд зажмурился, сделавшись донельзя похожим на кухаркиного кота, скотину крупную, наглую и уверенную, что и кухарка, и сам этот дом существуют единственно за ради его, кошачьего, удовольствия.
— У полиции возникнут вопросы, я так полагаю.
— А я полагаю, что с полицией мы сами разберемся, — спокойно ответила матушка и, присевши, взяла Гражину за руку. — Прости, деточка… я и вправду надеялась, что семейное проклятье тебя отпустит, но…
— Это дар…
— Таких даров и врагам не пожелаешь, — матушка погладила руку. — Полиции не бойся. Снятие проклятья преступлением не считается, как и все, что за оным снятием последует. Если Белялинска дошла до такого, то… боги ей судьями.
Матушка коснулась лба.
— Этого тоже не больно-то слушай. У него свой интерес. Небось, уже примеряется, как бы силу твою использовать…
