Тетушка моложавая. Темная юбка. Белая блуза с брошью под горло. Волосы завила на сахар, и лежали они, помнится, жесткими кучеряшками.
Тетушка стоит.
Руку на плечо сыночку положила. Улыбается. И видно, что счастлива… она была бы еще больше счастлива, если б снимок был на двоих. Ольгерда на нем лишняя. Ее посадили с Анджеем на одну скамеечку, которая стояла в студии аккурат для подобных случаев и стояла. И вроде была скамеечка маловата, но вышло, что Ольгерда в стороночке, а Анджей с матушкой…
— А он у тебя не изменился почти, — задумчиво произнес Порфирий Витюльдович и снимочек в карман убрал. — Ты не волнуйся, больше он тебя не потревожит… и с театром тоже… если уж сильно надобен, то домашний сделай. Слыхал я, что в иных домах устраивают. А что? Будешь командовать…
…он говорил что-то про Познаньск.
Про театр.
И про какие-то иные вещи, совершенно неважные. И хрипловатый голос его тонул в хрустальном звоне моста… почему тот не исчез? Это ведь неправильно, совершенно неправильно… пусть бы сгинул насовсем, пусть бы…
А он рядом.
Она не слышала, как появились в квартире иные люди. Ее уложили в постель и напоили горьким отваром, а потом ледяные ладони сдавили виски и холодный отстраненный голос произнес:
— Отсроченное проклятье. Сложное плетение… не наше. Полагаю, можно будет отследить…
…проклятье?
О нет, она видит свой радужный замок. Высокие шпили и крыши всех оттенков синего, от нежно-лавандового…
— …я погружу ее в глубокий сон. Дня три-четыре придется… надо нанять сиделку, чтобы неотлучно присутствовала, а лучше бы в лечебницу.
Кого?
Кто-то заболел? Если так, то жаль. В ее хрустальном замке нет места болезням.
Там все здоровы.
И счастливы.
Квартиру Ольгерды, в которой ныне поселился тошнотворный аромат гниющих цветов, Порфирий Витюльдович покидал в пресмятенном состоянии духа. С одной стороны он, несомненно, сделал все, что мог, и ныне оставалось лишь уповать, что этого будет достаточно и невестушка его обретет разум. С другой…
Снимок он спрятал.
Имя?
Узнать будет несложно, что до прочего, то… по-совести, надо было бы рассказать обо всем воеводе, пусть сам разбирается, да только разумом Порфирий Витюльдович прекрасно понимал: никто и ни в чем разбираться не станет.
Встреча?
Мало ли… случайность.
А нынешнее проклятье хитро, поди-ка докажи, что его именно этот человечишко ничтожный наслал. Небось, сумел напрямки не замараться. Порфирий Витюльдович на веку своем повидал этаких хитрожопых сволочей. И имелось у него на таких свое особое средство.
Он вернулся в гостиницу.
И обратился к телефону, который, признаться, недолюбливал крепко, не вполне понимая, как возможно так, чтобы ты в один рожок говоришь, а из другого тебя слышат и так явственно, будто бы ты не за тридевять земель, а за плечом стоишь. Однако в нонешних обстоятельствах Порфирий Витюльдович готов был переступить через эту свою нелюбовь.
Он взмахом руки отправил услужливого лакея прочь, подозревая в той услужливости разом и любопытство, и желание проследить, как бы это гость не испоганил ценное имущество. Снял трубку с немалым душевным трепетом.
И когда отозвалась тонким голосочком телефонная барышня, обратился к ней.
— С Познаньском соедините. Нумер тринадцать-двадцать один.
На линии зашипело.
Заурчало.
Послышался будто бы смех чей-то, и даже уши покраснели при мысли, что смеются над ним, дурнем, застывшим с коровьим рогом у уха. Но вот что-то щелкнуло и отозвалось:
— Слушаю.
— Мне бы Машеньку, — страх ушел, смятение тоже. — Передайте, будьте любезны, что дядюшка звонил. Очень свидется желает…
…недолгое ожидание.
…и голос мягкий, медовый…
— Заказ имеется на пару чулок шелковых с алою каймой. Для друга нового расстараться хочу… с доставкой… чтобы все в наилучшем виде… и главное, чулки должны быть крепкими, чтоб надолго хватило.
— Куда доставить?
— Гольчин. И поскорее, — Порфирий Витюльдович угрызений совести не испытывал. Напротив, снизошло вдруг на душу его немалое спокойствие.
— За доставку придется заплатить отдельно, — томно произнесла неведомая девица. И от голоса ее побежали по спине мурашки.
— Заплачу… и втрое, если друг мой на пару вопросов ответит…
— Ответит.
И поверил: вправду ответит. Этим людям, о существовании коих Порфирий Витюльдович предпочитал не вспоминать в иные, спокойные, моменты своей жизни, все отвечают.
Глава 24. В которой повествуется о том, что иная родственная любовь похуже ненависти будет
И ненавидели они друг друга долго и счастливо, и преставились в один день.
Из одной ведьмачьей сказки
Гражина спустилась к завтраку.
Одевалась она тщательно. Впервые, пожалуй, сама изволила подняться на рассвете, открыла платяной шкаф и выбрала из дюжины нарядов именно тот, который, казалось, всецело соответствовал нынешнему ее настроению.
Простое домашнее платье. Сизо-серая ткань в красную клетку. Прямая юбка. Узкий рукав. Воротничок строгий. И два ряда пуговиц, обтянутых красной тканью. Самой Гражине платье чем-то напоминало отцовский мундир, и потому чувствовала она себя куда как спокойней.
Она позволила расчесать себе волосы.
И велела заплести косу.
Прическа? Щипцы? Понравится жениху? Какому, простите Боги, жениху? Ах, в доме говорят… конечно, домашние иных дел не знают, кроме как говорить… и не жених это, а родственник. Что с того, что дальний, а значит, свадьбе сие родство не помеха?
Почему-то от одной мысли о замужестве с Геральдом Гражину затрясло. Она обняла себя, успокаиваясь.
Ленту в косу простую.
И брошь не нужна. И цепочка. И не собирается она прихорашиваться… а что Геральд горничным по нраву пришелся, так это их, горничных, проблемы. Не надо их на Гражину…
…она собиралась, пожалуй, слишком долго, нарочно оттягивая момент, когда придется покинуть безопасную свою комнату.
И все же вышла.
Распрямила спину. Подбородок задрала. Она, в конце концов, генеральская дочь, а потому не пристало ныть и жаловаться…
Матушка уже спустилась. В наряде темно-зеленом, вдовьем, который не надевала уже давно, она гляделась старше и строже. И волосы зачесала, гладко, заколола простыми шпильками. А из украшений — цепочка с камеей, отцом дареная, и обручальное кольцо.
