Гражине на мгновенье показалось, что Геральд сейчас набросится на гостя, такое у него стало выражение лица.
— Это семейное дело…
— Если бы так, я бы не стал вмешиваться, — а Зигфрид не испугался. Вот ни на мгновенье. — Однако я был свидетелем того, как вы пытались уговорить прекрасную панночку на обряд, который стоил бы ей в лучшем случае разума, в худшем — и жизни. Речь ведь идет о «Кольце Маллеи»? Раньше его часто применяли на бастардах. Согласие ребенка легко получить. А передача силы гарантировала, что наследник будет… скажем так, достоин предков. Но даже в мои времена обряд отнесли к числу запретных.
Геральд вилку согнул в пальцах, вот только на некроманта сие впечатления не произвело. Он отщипнул булочки.
Компотика пригубил.
И продолжил.
— Тем более мне удивительно слышать, что в нынешние просвещенные времена находятся безумцы, сей обряд готовые применить к особе, полицейским языком изъясняясь, недостаточно информированной.
— В нынешние просвещенные времена, — передразнил Геральд преядовитым тоном, — «Кольцо Маллеи» давно уж забыто… верней, переосмыслено и преобразовано. И обряд безопасен.
— Поклянетесь на крови душой?
— Чушь какая-то… — Геральд вскочил. — Я не намерен в своем доме…
— Это не твой дом, кузен, — заметила матушка, отложив салфетку. — И полагаю, нам всем удобней будет продолжить разговор в гостиной. Или вы все еще голодны?
— Уже нет… но от сладкого чая не отказался бы.
Зигфрид встал.
И руку подал.
И Гражина приняла ее, только удивилась, что рука эта холодна. Замерз он, что ли? Осень на улице и такая, признаться, кошмарно-дождливая, что не удивительно. А на нем — куртейка кожаная, с серебряными заклепками да шитьем. Может, оно и по столичной моде, да только навряд ли куртейка эта греет.
…и почему не снял?
…за столом-то воспитанные люди в куртейках не сиживают.
…рубашка тоже черная, но чернота эта поблекла, повыцвела, как глаза Зигфрида. Сколько морщинок мелких вокруг них. И в самих-то холод такой, что на дрожь пробирает.
— Чаю всенепременно. Лушка, слыхала? Чай… и варенья достань, малинового. Мы сами летом малину собирали дикую. С дикой варенье особенно духмяным выходит… Гражина у меня на него мастерица.
И Гражина зарделась.
И себя же одернула. Что за разговоры нынче за столом? То про обряды запретные, то про варенья…
…в гостиной пахнет осенью.
И камин, пусть начищена решетка до блеска, не разжигали, зато букеты сухие, которыми его по осени украшали, убрать успели. Вот и глядится черная жерловина пустой, страшной. Будто пасть неведомого зверя, которого одними дровами не насытишь.
Гражина присела в кресло.
Зигфрид встал за спиной, и почему-то близость его успокаивала. И не только Гражину. Змеи-браслеты на руках истончились.
Геральд занял полосатую софу, на которой любила сиживать маменька с вышивкою ли, с иным ли рукоделием. А ей осталось папенькино массивное кресло, что так и стояло у окна, как будто бы папенька не умер, но вышел лишь…
— Чего тебе надо? — первым нарушил молчание Геральд.
— Сложно сказать. Я еще недостаточно освоился в этом мире, чтобы определиться со своими желаниями.
Это прозвучало издевкой.
— Зачем ты здесь?
— Послали, — Зигфрид все же отступил.
Огляделся.
И сел на пол, скрестивши ноги.
— В полицию местную. Штатным некромантом.
Маменька лишь хмыкнула и нос свой потерла. Верный признак, что думу думает, но вот какую и о чем…
— Так шел бы себе.
— Ритуал запрещен, — повторил Зигфрид.
— Если нет добровольного согласия. А она согласится. Куда ей деваться-то? Сам подумай. Необученная колдовка, молодая, нервная… вон, до истерики с полшага, а в истерике — как знать, чего натворит…
Он не врет.
Но и правды не говорит. И Гражине хочется крикнуть, что вовсе она не нервная, что всегда-то спокойна была и будет, но она сжимает кулаки.
Ни к чему пока встревать в чужую беседу.
— Пустит ненароком черный мор, как разгребете?
— Как-нибудь, — Зигфрид вытащил из кармана серебряную цепочку с круглой бляхой медальона. — Меня скорее смутила бы колдовка обученная, старая и опытная, готовая ради силы нарушить закон…
— У нас есть особое разрешение.
— …и извести родную племянницу, — закончил Зигфрид. — Выбор, конечно, за ней, но, если уж речь пошла о добровольности, то с вашей стороны было непорядочно умолчать о некоторых специфических особенностях обряда. Дар, милая панночка, суть часть души. И потому невозможно отделить его, душу не потревожив. «Кольцо Маллеи» рассекает ее. Выдирает. И сращивает с душой того человека, который изъявил готовность этот дар принять… однако тот, кого лишили силы, остается и с половиной души.
— Мы доработали обряд…
— И теперь ей не грозит безумие?
— Она останется жива! Кровью клянусь!
— Быть может, — эта клятва, похоже, Зигфрида не особо впечатлила. — Однако жизнь бывает разной. Не так давно я тоже был жив. Я мог понимать все, что происходит вокруг. Ощущать боль. Страх. Слышать. Видеть. Но не распоряжаться собой…
Поэтому он такой бледненький.
И маменька вздыхает, разве что руками не хлопает. И чай, который подали поспешно, сама разливает, кладет аж пять ложек сахару, и Зигфриду подает.
И меду крынку.
И ложку, чтоб, значит, ел… а Гражине вот всегда пеняла, когда она пыталась из крынки есть, мол, нельзя воспитанной… то есть, Гражине нельзя, а ему можно?
Зигфрид не отказался.
Мед ложкой ел, запивая живым кипятком и не морщился даже.
— Полагаю, что-то похожее ждет вас. Если уж он клянется, то живы останетесь, но… разум?
— Сохранит.
— Тогда что? Сила воли? Дух? Способности? Во что она превратиться? В существо, которое не способно жить само? — Зигфрид склонил голову на бок, и поза его, и слова, не вязались ни с кружкой, поставленной на правое колено, ни с ложкой во рту.
— У нас есть особое разрешение…
— Полученное не совсем честным путем, полагаю. Молодая колдовка, только что обретшая силу и вправду опасна… да…
— Или «Кольцо Маллеи» или «Подчинение». Выбор невелик. Ее нужно контролировать…
— Подчинение, — Зигфрид подвинул мед поближе. — Еще один прелюбопытный обряд… кстати, его также применяли к одаренным бастардам. Законным наследникам нужны были верные люди. Отчасти, к слову, это и служило причиной некоторой невоздержанности людей с даром. Вы сохраните свою силу.
