Эл всегда прежде всего клала шляпу на вешалку. Мягкий, самый мягкий темно-синий фетр, окаймленный лентой в крупный рубчик, отделанный красивым маленьким пером, красно-зелено-оранжево-бирюзово-кремовым, ярким, как бабочка, сидящая на голове человека. Я не очень хорошо описываю, но с ее блестящими глазами и сияющими темными волосами она была очаровательна. Она была красива; ей не хотелось, чтобы ей об этом говорили, но она была красива.
Теперь я могла представить Эл, и я знала, что это происходит в тот самый момент. Что она снимает шляпу, увидев мою записку.
– Можно сказать, – продолжал отец, когда мы с грохотом проехали последний отрезок дороги, ведущей к Паддингтону, – что лето в Лондоне пошло тебе на пользу. Конечно, тетя Гвен сказала, что ты была на концерте, когда она впервые увидела тебя. Но в будущем ты поймешь, почему я должен быть таким строгим.
И все же, когда мы подъехали к широкой боковой двери вокзала и меня вывели, я могла бы сбежать. Я почти сумела. Шофер помог мне выйти из такси, избегая моего взгляда, и через секунду я уже была готова швырнуть его на отца и помчаться в сторону Гайд-парка.
Я оставила совсем небольшую записку: всего лишь одну строчку. Понимаешь, я хотела, чтобы Эл меня возненавидела, подумала, что я сбежала. Я даже не скажу тебе, что там было написано, потому что боюсь твоего суждения, и уже сейчас, рассказывая эту историю, я понимаю, как я была слаба. Я должна была бороться, выцарапать ему глаза. Забыть про свою кровоточащую ногу! Я должна была мчаться к тебе, в Карляйль Мэншенз, с окровавленными, ободранными ногами, вместо того чтобы обречь себя на годы страданий, черной депрессии, потери самой себя. Это было похоже на еще одно погребение при жизни, только на этот раз была моя очередь. Я должна была попытаться, должна была бороться за тебя, моя дорогая Эл. Я была слаба.
Но что бы я сделала? Эти маленькие зазубренные факты не давали мне покоя. Эл потеряла бы квартиру, работу, которую с таким трудом завоевала, шанс стать единственной в семье, кто вырвался из ужасающей нищеты, убившей старого Алана Грейлинга, и его отца, и отца его отца. Мы бы нашли, где жить, или, может быть, поехали бы к матери Эл. Но приняла бы она и меня – подружку Эл? Не думаю, что так. И что я могла сделать? Как я осталась бы с ней, веря, что то, что мы делаем, любя друг друга, так неправильно?
Когда мы шли к вокзалу и отец забрал у меня неуклюжий коричневый чемодан, я с мрачной уверенностью поняла, что должна вернуться. Как и Нина, я замуровывалась и пыталась забыть, каково было этим летом – быть свободной и любить, – и я говорила себе, что, возможно, это к лучшему – все забыть.
Нас проводили к вагону, и носильщик взял наши вещи. Отец опустил жалюзи купе. Мы остались одни, и я села на мягкое сиденье. Он ударил меня снова, глухим ударом, который не издал ни звука.
– Это чтобы напомнить тебе, какие неприятности ты мне причинила, поняла?
Но на этот раз я ничего не почувствовала. Не снаружи. Внутри боль была невероятно глубокой. И тут я все поняла. Только настоящая любовь может так ранить.
* * *
Когда я начала писать, я собиралась все объяснить, но писать оказалось труднее, чем я думала, и секреты, которые я надеялась сохранить, почти все вышли наружу. Видишь ли, я умираю. У меня не так много времени. Я почти дошла до конца своего рассказа – во всяком случае, до конца, который выбрала сама.
Я вернулась в Кипсейк в сентябре 1938 года и почти тридцать лет была едва жива. Я заблокировала так много вещей: я не помню, как мой сын уехал в школу или как я забирала его на каникулы; я помню один зимний день, когда мы вместе ходили ловить крабов и разводили костер на пляже, но теперь я не знаю, я не могу быть уверена, что я это не выдумала, приятное воспоминание, ложь, чтобы заставить чувствовать себя лучше. Я не помню никого из викариев в церкви, хотя видела одного, который ушел на пенсию молодым и, как мне показалось, исчез из моей жизни, когда он шел по улице, и он позвал меня по имени – Теодора! Миссис Парр! Это Адам Драйсдейл! Викарий манакканской церкви! И мне пришлось прятаться, пока он не ушел. Я больше не хожу в этот район. Я не могу рисковать, что он меня узнает.
Почти пятьдесят лет я управляла домом, получала скромную пенсию от давно умершего короля, ухаживала за садом. Джесси умерла, мой отец и муж умерли. Мой сын поступил в университет и не вернулся, а помощники разного рода приходили и уходили – трубочисты, уборщики, садовники, строители, – все уходили, никто не оставался. После того как Джордж уехал в школу, у меня появились собаки, всего три: Шарлотта, Руперт и Туги. Я гуляла с ними, вниз по ручью, вверх по лугу, в переулках. Нужно выходить из дома, когда у вас есть собака.
Постепенно, очень постепенно, со временем я осознала, что чернота ослабила свою хватку только немного, чтобы я могла совершить путешествие дальше Фалмута и Труро. Я поехала в Эксетер на поезде.
Я пошла в кино и увидела «Крестного отца». Я купила телевизор и смеялась над «Полдарком». Я даже голосовала на выборах 1979 года. Я отправила «Красного адмирала II» в Гуик и снова пустилась в плавание – дальше, чем за многие годы. Я больше не была робкой, лишенной матери девочкой, но была отважной, крепко сложенной вдовой. Я считала себя довольно чудной. Мне понравилось. Однажды, под дождем на Хелфорд, с Шарлоттой, дрожащей от холода, я снялась с якоря и подошла к пабу «Корабельный герб». Я заказала напиток – портвейн – и села у огня, Шарлотта сушилась у моих ног. Никто не смотрел на меня – еще одна пожилая, потрепанная непогодой деревенская дама в графстве, тут их полно. Я плыла домой, под слабым солнцем, и, когда я ходила вокруг задней части дома, я заметила акацию, растущую в трещинах стен. Думаю, в тот день я была счастлива.
Каждую неделю я чувствовала себя немного лучше. Я становилась сильнее, когда дом начал тонуть. Я черпала силы из его гибели. Я стала достаточно сильной, чтобы понять, что могу уйти. Возможно, так и должно было быть.
И с годами, которые превратились в десятилетия, времена и сезоны, я больше не чувствовала отвращения от любви к тебе. Я должна была быть честной, рассказывая нашу историю, но простой пересказ напомнил мне девушку, которой я когда-то была. Девушку, которая считала себя злой и неестественной, потому что любила женщин. Девушку, которая любила тебя.
Я не знала, мертва ты или нет. А потом, в 1972-м – это было тогда? – я просматривала «Радио Таймс» и увидела твое интервью. Лиз Трэверс, это была ты. Я сразу поняла, что это ты. Писательница, сценаристка, первая женщина, номинированная на премию BAFTA за телевизионный сценарий. Только фотография и один абзац, но это была ты. Все та же улыбка, завиток уха, выражение глаз. На тебе были белая рубашка и крошечные серьги из агата. Ты была такой же элегантной и мальчишеской, как всегда. Я вырезала фотографию и каждую ночь смотрела на нее, пока это не потеряло всякий смысл. Я тебя больше не знала.
Это не имело никакого значения. Я не могла связаться с тобой; ты вышла замуж за человека, ты изменилась, ты, кто, как я думала, никогда не выйдет замуж. Но я знала, что ты жива. Возможно, сам факт твоего существования – столь неопределенный в течение многих лет – это то, что мне было нужно, хотя я и понимала, что ты, должно быть, отвернулась от меня, и это давало мне надежду.
