Пальцы размазали газетную бумагу, когда я сжала страницу, перечитывая объявление: Умоляю тебя срочно написать твой адрес.
Поля засеяны золотисто-серой кукурузой, пугала поставлены, фермеры готовятся к жатве. На мгновение я замерла. Я видела бабочек, я видела жимолость, раскинувшуюся вдоль древних стен, все это место было наполнено живым, густым, богатым, пьянящим ароматом. И я не могла вынести, что меня там не было, что что-то могло случиться… что каким-то образом они…
Что случилось? Я посмотрела в пустоту, покусывая мизинец, а затем встала. Я нацарапала в ответ записку, взяла куртку и побежала к двери.
Миша стояла в коридоре со своей собакой Гермией и смотрела на черно-белый кафель.
– О! Куда ты так спешишь? – спросила она, моргая и оглядываясь вокруг, словно не совсем понимая, где находится.
– Мне нужно сбегать в редакцию «Таймс», – сказала я. – Ничего, если я убегу? Я вернусь к обеду.
– «Таймс»? – Миша вытаращила глаза. – Могу я спросить?.. Нет. Надеюсь, что все будет хорошо. С тобой. – Она сглотнула, и я увидела, как страх исказил ее лицо.
Я нахлобучила шляпу.
– Нет, это семейное дело. – Теперь, когда я решила ответить, мне не хотелось долго думать, но, взглянув на ее лицо, я увидела, что она дрожит. – Извини. Я… Я знаю, что «Таймс» вас беспокоит… Я… это не мое дело, но я знаю, что вы там что-то ищете…
Миша закрыла глаза, как будто погас свет. Она обмотала поводок вокруг тонкого запястья, затягивая кожаный шнур все туже и туже, сжав губы. Я думала, она не ответит.
Но когда я уже взялась за ручку двери, она вдруг прошипела:
– Не волнуйся за нас. Нам не нужно, чтобы ты совала свой идеальный маленький английский нос в нашу жизнь.
Я тяжело сглотнула.
– Я… Я не сую. Кроме… вы… это моя работа…
– Суешь. – Миша подошла ближе, волоча Гермию за собой, так что она жалобно захромала у ее ног. – Ты крадешься, прокрадываешься в сердце Михаила. Он думает, раз ты рассказываешь истории о своем доме и жизни, значит, ты важная персона. Что ты можешь помочь нам, что ты будешь на нашей стороне, а я знаю, что это неправда. – Она дико рассмеялась. – Ты играешь в реальную жизнь, ты играешь с нами, ты играешь в любовь, с Эл, ты притворяешься перед этой бедной девушкой, которая влюблена в тебя. Но это же все не всерьез.
– Я… Все всерьез. Миша, не надо… Пожалуйста, не надо.
Миша вдруг злобно ткнула пальцем в вырванную колонку, которую я держала между пальцами. Она искоса посмотрела на меня, и я уловила кислый запах сигарет и кофе в ее дыхании.
– Хотела бы я, чтобы ты знала, каково это – быть похожим на нас. Постоянно оглядываться через плечо. Завести друзей, пустить корни, но знать, что в любой момент кто-то сотрет все это с лица земли. У тебя есть дом, малышка Теодора. – Она побледнела от гнева, ее тонкое тело вибрировало, как метроном. – А мы евреи. Нам некуда идти. Они уже забирают нас. Они вытаскивают нас из наших домов ночью, они разлучают матерей и детей, они убивают мужчин, они убивают нас всех. Они хотят уничтожить нас, ты знала об этом? А мы даже не знаем… Нет… – Она зажала рот рукой. – Нет!
Она оттолкнула меня и распахнула дверь. Я протянула руку, чтобы остановить ее.
– Миша, – сказала я, схватив ее за руку и ужаснувшись тому, как сильно ее расстроила. – Прошу прощения, если я сказала что-то не так. Миша…
– Нет! – Она была уже на полпути к лестнице.
– Это ваши дети? – тихо спросила я.
– У нас нет детей, – сказала она безразлично.
Мой голос дрожал.
– Я слышала, что есть.
– Кто тебе это сказал? Они лгут.
– Борис сказал Эл, что у вас двое…
– Борис? – Она была уже у подножия лестницы. – Мы все должны слушать Бориса, не так ли? Мы все должны ждать его и слушать… – И тут она, казалось, взяла себя в руки. – Я сказала слишком много, Тедди. Прошу прощения.
– Пожалуйста, если я что-то сделала…
– Думаю, тебе лучше уйти отсюда, моя дорогая. – Она посмотрела на меня с призрачной, жуткой улыбкой. На ее лице глаза казались огромными. Она так похудела в последнее время. – Возвращайся туда, откуда пришла, потому что тут тебе не место. – Она распахнула дверь и сбежала по ступенькам во двор.
Я села в автобус до Риджент-стрит, руки на коленях, мысли проносились у меня в голове. В офисе «Таймс персоналс» я дала объявление со следующим ответом:
Матильда: ужасно грустно насчет бабочек. Со мной все в порядке. Напиши в а/я 312 для проверки. Теодора.
Клерк за обшарпанной стойкой из красного дерева посмотрел на меня, когда я протянула бланк. Мои руки дрожали: тяга к Кипсейку стала сильнее, чем когда-либо, хотя я пыталась ее игнорировать. Он монотонно перечитал мне ответ, и я задумалась, что он об этом думает: это было безобидно по сравнению с некоторыми их объявлениями. Больше всего меня поразило: Мама потеряла девочку. Пожалуйста, пусть клоун, которого она встретила на ярмарке, вернет ее в целости и сохранности. Большевистские шпионы? Или домашняя трагедия?
Я шла домой, размышляя, как мне все уладить с Мишей. В удушливой жаре улицы были тихи, сухие листья неподвижны. Ветра не было.
Казалось, в те безумные августовские дни Ашкенази отдалились от нас еще больше. Однажды мы с Эл сопровождали их на концерт – любимую Михаилом рахманиновскую «Рапсодию на тему Паганини». Мы с Эл все время тайком держались за руки – я едва осмеливалась, получая удовольствие от такой конспирации, от любви и гордости в глазах Эл, когда наши теплые руки лежали, зажатые между ног, – и я видела взгляд Михаила, печальный, почти отеческий, тревожный. Я знала, что вечер не доставляет им удовольствия. Атмосфера изменилась. Тогда они постоянно были словно не здесь.
О войне говорили все время, шепотом, косыми взглядами. Это стало нормальным, эти необычные вещи, которые можно было видеть каждый день: окопы в парках почти закончены, мешки с песком свалены возле магазинов и учреждений – у кафе «Ройял», у джентльменского клуба в Сент-Джеймсе. Фабрики объявили о наборе рабочих, чтобы произвести достаточное количество противогазов для всех женщин, мужчин и детей в стране. Люди перестали шутить о старом мерзавце и его дурацких усах.
Теперь и Ашкенази, и я, вместе с сотнями, а может быть, тысячами людей по всей стране каждый день ждали личных писем и посланий, зашифрованных для нас. Однажды утром мы с Эл проснулись поздно, и я чуть не пропустила утренний – а это должен был быть именно утренний выпуск, как всегда напоминали мне Ашкенази, – поэтому я побежала в газетный киоск и попросила не отдавать последний экземпляр в отель за углом. Мне отдали газету только после того, как я поцеловала продавца в щеку, что было абсолютно отвратительно. Но я все равно это сделала. И правильно сделала. Конечно же, в колонке частных объявлений в тот день было следующее:
