Ложь. Она начинает медленно набирать скорость и вес, а затем катится так быстро, что уже слишком поздно ее остановить. И почему я солгала? Что бы случилось, если бы я сказала правду? Было бы уже слишком поздно?
В дверях появился Михаил.
– Я выйду ненадолго, я скоро вернусь, – сказала я. – Надеюсь, все в порядке.
Михаил молча прошел мимо, что-то пробормотал по-русски Мише в спальне. Я вышла. Я почувствовала острую боль, когда заглянула в квартиру с улицы. Они стояли там, обрамленные окном, оба в черном, согнувшись над столом почти единым силуэтом. Потом Михаил погладил Мишу по спине, и я увидела, как она подняла на него глаза и одарила его самой разрушительной улыбкой: ужас, красота, любовь смешались в ней. Я никогда не забуду, как она смотрела на него, когда они оба думали, что их никто не видит.
Я пошла к ювелиру на Тэвисток-Плейс, распахнула дверь, громко звякнул колокольчик, я уверенно направилась к прилавку, совсем не похожая на ту девушку, которая была здесь в прошлый раз. Сегодня на мне были новое темно-синее платье из крепдешина и голубые туфли. Тогда я была зудящей, голодной, грязной и совершенно не уверенной в том, что вообще делаю в этом городе, не подозревая о женщине, которой я должна была стать, любимой и любящей другую женщину.
– Доброе утро. – Я вежливо улыбнулась даме, записывающей цифры в гроссбух, и достала брошь из мягкого мешочка. – Не будете ли вы так любезны обозначить мне за это цену? – И я положила бриллиантовую брошь Нины Парр, подарок короля, на блестящий прилавок из красного дерева и с гордостью и опасением наблюдала, как ее глаза расширились при виде изящного, сверкающего маленького сокровища.
– О, – сказала она. – Это прекрасная вещь. – Потом она нервно посмотрела вверх, потому что выдала себя.
Я не могла смотреть на брошь. Я боялась передумать. Я согласилась на слишком низкую цену, но тогда я об этом не думала. Другое дело, как горько я потом сожалела об этом – я могла бы прожить за счет нее, она могла бы меня спасти, – но было уже слишком поздно. Я уловила мягкое свечение розово-золотой грудной клетки, сверкающие крылья, и когда женщина осторожно положила ее в сумку, она исчезла из виду навсегда.
С тех пор я часто думаю, кому принадлежит эта брошь, кто знает, что Нина Парр, любовница короля и хозяйка собственного замка, носила ее, когда умирала от голода триста пятьдесят лет назад. Кто-нибудь любит ее? Она все еще цела или распилена на три или четыре кольца с бриллиантами и сапфирами? Или, как я подозреваю, она где-то под землей, затерялась в развалинах магазина, который разрушили во время бомбежек?
Как и многие части этой истории, я никогда не узнаю правды. Война разрушает жизни, подбрасывает все в воздух, хоронит в разных местах. Но если однажды вы увидите девушку в парке, или мать, укачивающую ребенка, или молодую женщину в ресторане, и у нее на груди или на пальто будет брошка-бабочка, сделанная так изящно, что кажется, будто она движется, и если вы спросите ее и она скажет вам, что на спине есть крошечная надпись едва различимыми буквами: «то, что любят, никогда не исчезнет», тогда вы знаете историю броши лучше, чем она. Возможно, вам не стоит говорить ей. Пусть живет в неведении.
Некоторое время я бродила по Блумсбери, греясь на солнышке, и откладывала свое возвращение до тех пор, пока не убедилась, что Михаил и Миша уехали: сегодня утром в отеле «Рассел» они встречались с потенциальным автором. Потом я пошла обратно по Джадд-стрит, улыбаясь сыну мясника, который дерзко улыбнулся мне в ответ, зашла в бакалейную лавку и купила пучок кресс-салата, который напомнил мне о доме, где в это время года кресс-салат был повсюду. Я чувствовала себя невестой, идущей по Гендель-стрит со своим зеленым букетом, и улыбалась тому, как будет рада Эл, как приятно будет выложить на стол деньги – пятьсот фунтов, огромную сумму, – чтобы доказать, что мы делаем все вместе.
Когда я вернулась в Карляйль Мэншенз, все было тихо. Я подумала, что сейчас помчусь наверх и опущу кресс-салат в воду. Но, обернувшись, я увидела, что дверь Ашкенази приоткрыта. Я оставила ее на засове – они всегда забывали ключи, а Михаил однажды сильно потянул пах, пытаясь перелезть через перила и забраться в свою квартиру через окно.
Я заглянула внутрь и увидела тень, падающую на покрытый ковром пол. Я пошла наверх, притворяясь, что не увидела его, но он вышел в коридор. Это был Борис.
– Что вы здесь делаете? – сердито спросила я.
– Где они? – спросил Борис. Он повел меня за руку обратно в квартиру и закрыл дверь. – Ты одна? – Он оглядел меня с ног до головы.
– Они у себя в спальне, – солгала я. Как я уже сказала, одна ложь развязывает вам язык; солгав раз, вы обнаружите, что способны придумать что угодно. Так я и сделала.
– Скажи им, что я хочу их видеть. – Борис подался вперед и схватил меня за руку.
Я отстранилась от него, но его хватка была – как и раньше – мертвой. Я посмотрела на него. Он пьян, подумала я, или просто спятил. Он не брился уже несколько дней, и густые каштановые волосы торчали в самых неожиданных местах – на скулах, на ключицах. Его и без того желтые глаза были налиты кровью, одежда потрепана и местами порвана, как будто он спал прямо на земле.
– Они не хотят вас видеть, – сказала я. Мне было страшно, но я знала, что, как и в прошлый раз, я не должна показывать этого – и почему-то, даже больше, чем в прошлый раз, я не могла позволить ему изнасиловать меня. Не могла.
Он потянулся к моей шее, притягивая меня к себе. Его большие розовые руки сжали мои кости, выталкивая из меня дыхание. Я болталась перед ним, размахивая руками. Хрустальная ваза, стоявшая на каминной полке, разбилась – она была кузины Миши, как она всегда говорила. Она ухаживала за ней, потому что она очень ценной, стоила тысячи фунтов.
– Мне нужно их увидеть, – прошипел Борис мне в лицо. – Скажи мне, где они. – Я вздрогнула от его горячего, мясистого дыхания. – Джинни сказала, что поможет. Она ушла, и…
Он перешел на русский, когда мир поплыл у меня перед глазами. Я думала, что потеряю сознание, и, кажется, потеряла на мгновение, но, снова освободив руки, я потянулась вперед и ударила его ногой в пах, отскочив, так что упала на землю, а он упал на столик и на пол. Приземлившись, я почувствовала что-то острое и поморщилась, но встала и посмотрела на Бориса, который с трудом поднялся на ноги. Потом я поняла, что сильно просчиталась. Его лицо застыло с остекленевшим выражением, и он нащупал свой ремень, направляясь ко мне, и я попятилась к дивану. Это был конец.
Я пнула его еще раз, боль в ноге усилилась, и сказала:
– Хорошо. Они ушли. Они уехали сегодня утром.
Он помолчал.
– Они видели утреннюю газету? Сообщение от Друбецкого?
Если бы я спросила, это спасло бы их?
– Да, – сказала я. Еще одна ложь. – Да, все было хорошо. Они сразу уехали.
– Они уехали? – Борис хмыкнул. – Хорошо. – Одним движением руки он ущипнул меня под челюстью, по обе стороны от шеи, и у меня снова закружилась голова. – Ты уверена? Они уехали в Париж? У меня есть лишние деньги, им не нужны деньги?
