– Приготовь гостевую комнату, – сказал масса. – И почему бы тебе не испечь к воскресенью торт или что-то такое? Племянница сказала мне, что у твоей дочки день рождения и ей хочется устроить праздник в своей комнате – только для них двоих. Анна спрашивала, можно ли им вместе переночевать в доме, я разрешил, так что устрой для дочки лежанку на полу в изножье кровати.
Когда Белл рассказала все Кунте, добавив, что торт, который она собиралась испечь, придется подать в большом доме, а не в их хижине, а Киззи будет так занята общением с мисси Анной, что устроить собственный праздник не удастся, он так разозлился, что не стал разговаривать с женой и даже смотреть на нее. Он выскочил из дома, пошел в амбар, где в стогу соломы спрятал свою куклу, и выбросил ее.
Кунта поклялся Аллаху, что с его Киззи никогда такого не случится – но что он мог сделать? Ему было так плохо, что он почти начал понимать, почему черные считают, что сопротивляться тубобу так же бессмысленно, как цветку пробиваться сквозь снег. Но потом, глядя на куклу, он вспомнил о черной женщине, которая разбила младенцу голову о каменную стену рынка рабов с криком: «Вы не сделаете с ней того, что сделали со мной!» Он схватил куклу за голову, чтобы швырнуть ее об стену, но потом опустил. Нет, он никогда такого не сделает. А что, если бежать? Даже Белл однажды говорила об этом. Решится ли она? А если решится, то удастся ли им это – в их возрасте, с его искалеченной ногой, с ребенком, который только начал ходить? Кунта давно уже не думал об этом, но теперь он знал весь округ так же хорошо, как саму плантацию. Может быть…
Опустив куклу, он поднялся и зашагал к хижине. Белл заговорила, как только он вошел, не дав ему и слова сказать:
– Кунта, я чувствую то же, что и ты! Но послушай меня! Лучше так, чем если она будет расти, как дети работников – вот взять хотя бы маленького Ноя. Он всего на два года старше Киззи, и его уже берут с собой пропалывать грядки. Неважно, что ты думаешь. Тебе придется с этим согласиться.
Кунта, как всегда, ничего не сказал, но за четверть века, проведенную на плантации, он многое видел и слышал. И он знал, что жизнь работника в поле равносильна жизни сельскохозяйственного животного. Он скорее умрет, чем приговорит дочь к такой судьбе.
Через несколько недель Кунта вернулся домой после поездки. Белл ждала его у дверей с чашкой холодного молока – он любил выпить молока после долгой дороги. Он сел в кресло-качалку и стал ждать ужина. Белл подошла к нему сзади и начала массировать спину в том самом месте, которое больше всего болело после дня, проведенного с поводьями в руках. Когда она поставила перед ним тарелку его любимого африканского жаркого, Кунта понял, что жена пытается его к чему-то подготовить. Он хорошо ее знал и даже не стал спрашивать. Во время ужина Белл тараторила больше, чем обычно, и исключительно о всяких мелочах. Он уже начал сомневаться, что она доберется до сути дела, но через час после ужина, когда они собирались ложиться спать, Белл замолчала, сделала глубокий вдох и положила руку ему на плечо. Кунта сразу понял, что это значит.
– Кунта, не знаю, как тебе сказать, так что скажу напрямую. Масса пообещал мисси Анне, что отпустит Киззи на целый день к массе Джону. Он сказал, чтобы ты отвез ее туда завтра.
Это было уже слишком. Кунта пришел в безумную ярость. Он сидел и спокойно смотрел, как его Киззи превращают в дрессированную комнатную собачку. Но теперь ее еще и из дома забирают, и он сам должен отвезти собачку к новому хозяину. Кунта закрыл глаза, пытаясь сдержать ярость, потом поднялся с кресла, отмахнулся от Белл и выскочил за дверь. Белл всю ночь пролежала без сна, а он всю ночь без сна просидел в конюшне. Оба плакали.
Следующим утром они приехали к дому массы Джона. Мисси Анна выбежала им навстречу – Кунта еле-еле успел высадить Киззи из экипажа. Она даже не попрощалась, с горечью подумал он, слыша за спиной заливистый детский смех. Он развернул лошадей и покатил к большой дороге.
После обеда Кунта уже несколько часов ждал массу возле большого дома примерно в двадцати милях от плантации массы Джона. Из дома вышел раб и сказал, что масса Уоллер на всю ночь остается у больной мисси, а Кунта пусть приезжает за ним на следующий день. Кунта мрачно подчинился. Он приехал к массе Джону и узнал, что мисси Анна упрашивает свою больную мать позволить Киззи остаться на ночь. К счастью, мать категорически отказала, сказав, что от их возни у нее разболелась голова. И вот Кунта уже ехал домой, а Киззи ерзала рядом с ним на узком кучерском сиденье.
Пока они ехали домой, Кунта неожиданно понял, что впервые остался наедине с дочерью с того самого вечера, когда назвал ей ее имя. Его охватило странное, нарастающее возбуждение, но в то же время он чувствовал себя немного глупо. Сумерки сгущались. Кунта много думал о своей ответственности перед первенцем, но сейчас не знал, что делать. Он поднял Киззи и усадил себе на колени. Неловко обнял ее, почувствовал ее ручки, ножки, головку. Девочка заерзала и с любопытством посмотрела на него. Он снова поднял ее, проверяя, сколько она весит. А потом очень осторожно вложил поводья в ее теплые маленькие ладошки. Киззи радостно засмеялась, и ее счастливый смех был для него самым восхитительным звуком в жизни.
– Ты – славная маленькая девочка, – сказал он ей. Киззи посмотрела на него. – Ты очень похожа на моего младшего брата Мади.
Киззи продолжала смотреть на него.
– Па! – сказал он, указывая на себя.
Киззи смотрела на его палец. Постучав себя по груди, Кунта повторил:
– Па!
Но девочка уже переключилась на лошадей. Она дернула за поводья и громко крикнула:
– Нооо!
Киззи явно подражала тому, что слышала от него. Она гордо улыбнулась ему, но лицо Кунты было настолько расстроенным, что ее улыбка быстро увяла. Всю остальную дорогу они ехали в молчании.
Через несколько недель они снова возвращались домой после второго визита к мисси Анне. Киззи наклонилась к Кунте, уперла свой маленький пухлый пальчик в его грудь и лукаво проговорила:
– Па!
Кунта был в восторге.
– Ее то му Киззи лех! – сказал он, беря пальчик дочери и указывая на нее. – Твое имя – Киззи! – Он помолчал и повторил: – Киззи!
Узнав свое имя, девочка заулыбалась. Кунта указал на себя:
– Кунта Кинте.
Но этого для Киззи было слишком много. Она указала на него:
– Па!
На этот раз заулыбались оба.
Летом Кунта страшно радовался тому, как быстро Киззи учит новые слова – и как ей нравится кататься вместе с отцом. Он начал думать, что надежда еще есть. А потом Киззи как-то раз повторила пару слов на мандинго, когда осталась вдвоем с Белл. Белл отправила девочку ужинать к тетушке Сьюки, а сама стала ждать Кунту.
– Ты совсем ума лишился?! – закричала она. – Уж давно мог бы запомнить: все это принесет нам серьезные неприятности! Вбей в свою дубовую башку: она не африканка!
