Незадолго до уборки урожая все мальчишки из третьего кафо возбужденно рассказывали друг другу, как матери, не говоря ни слова, обмеряли их головы и плечи специальной лентой. Кунта изо всех сил старался не вспоминать то утро пять дождей назад, когда новоиспеченные козьи пастухи со страхом наблюдали, как танцоры-канкуранг в страшных масках, с дикими криками потрясая копьями, вытаскивали дергающихся мальчишек третьего кафо из хижин с мешками на головах и уводили из деревни.
Вскоре тобало возвестил о начале уборки урожая, и Кунта присоединился к остальным жителям деревни на полях. Ему нравилась тяжелая работа – он был занят и слишком уставал, чтобы думать о том, что ждет его впереди. Но когда урожай был убран и начался праздник, ни музыка, ни танцы, ни пиры не доставляли ему радости, как остальным. Праздник был ему не праздник. Чем громче становилось веселье, тем более несчастным Кунта чувствовал себя. Последние два дня праздника он вообще провел в одиночестве на берегах болонга, швыряя камни в воду.
Вечером накануне последнего дня праздника Кунта сидел в хижине Бинты, молча доедая тушеные земляные орехи с рисом. Вошел Оморо и встал за ним. Уголком глаза Кунта заметил, что отец поднимает что-то белое. Не успел он обернуться, как Оморо натянул ему на голову длинный белый мешок. Ужас сковал Кунту. Он ничего не мог сказать. Он чувствовал, как отец взял его за плечо, поднял, повел назад и толкнул на низкий стул. Кунта плюхнулся на стул с облегчением. Колени у него дрожали, а голова кружилась. Он слышал свои короткие вздохи, зная, что если пошевелится, то свалится со стула. Он сидел очень тихо, стараясь привыкнуть к темноте. Он был настолько напуган, что темнота казалась вдвое темнее. Верхняя губа у него повлажнела от дыхания в плотном мешке. И тут Кунта подумал, что когда-то такой же мешок натягивали на голову его отца. Неужели Оморо тоже был так напуган? Кунта не мог себе этого представить. Он стыдился того, что может опозорить род Кинте.
В хижине было очень тихо. Борясь со страхом, от которого сводило живот, Кунта закрыл глаза и сосредоточился на том, что происходило вокруг. Ему хотелось услышать хоть что-то. Ему показалось, что он слышит движения Бинты, но он не был в этом уверен. Он гадал, куда делись Ламин и Суваду – они-то не могут вести себя так тихо. Наверняка он знал только одно: ни Бинта, ни кто-нибудь другой не станут с ним говорить и уж точно не снимут мешок с его головы. А потом Кунта подумал, как ужасно было бы, если бы кто-то снял этот мешок и все увидели, как он напуган. Тогда люди могли бы решить, что он недостоин звания мужчины и не может идти вместе со своими товарищами.
Даже ребята возраста Ламина знали (Кунта сам говорил ему), что происходит с теми, кто оказывается слишком слаб и боязлив, чтобы выдержать испытание, которое превращает мальчиков в охотников, воинов, мужчин – за двенадцать лун. А что, если он не выдержит? В горле Кунты пересохло от страха. Он вспомнил, как ему рассказывали о тех, кто не выдержал испытания: к ним до конца жизни относились как к детям, хотя они стали совсем взрослыми. Их сторонились, им не разрешали жениться и иметь детей. Такие люди обычно покидали деревню – раньше или позже. Они никогда не возвращались, а их отцы, матери, братья и сестры никогда о них не говорили. Кунта представил, как бредет из Джуффуре, как жалкая гиена, проклинаемый всеми. Эта картина была слишком ужасна, чтобы о ней думать.
Через какое-то время Кунта понял, что слышит отдаленный гром барабанов и крики танцоров. Прошло еще какое-то время. Какой сейчас час, гадал мальчик. Он подумал, что близится час сутоба, середина времени от заката до рассвета, но через несколько минут услышал крики алимамо, сзывавшего всех на молитву сафо – за два часа до полуночи. Музыка стихла, и Кунта понял, что жители деревни оставили празднование, а мужчины поспешили в мечеть.
Кунта знал, что молитвы уже закончились, но музыка не возобновилась. Он прислушался, но кругом царила тишина. В конце концов он задремал и проснулся через несколько минут. Было по-прежнему тихо – а под мешком еще и темно, темнее, чем в безлунную ночь. Раздались какие-то тихие звуки – Кунта был уверен, что слышит лай гиен. Он знал, что гиены всегда лают, прежде чем начать выть, а потом уже воют до самого рассвета.
На праздничной неделе с первыми лучами солнца били в тобало. Он ждал, когда прозвучит гул барабана – ему хотелось услышать хоть какой-нибудь звук. Он чувствовал, что в нем нарастает гнев. Тобало должен был прозвучать с минуты на минуту, но ничего не происходило. Он сжал зубы и подождал еще немного. И тут его сморил сон. Несколько раз он вздрагивал и просыпался, но потом заснул крепко. Когда наконец прозвучал тобало, Кунта подпрыгнул на месте и чуть не упал. Щеки его горели от стыда, что он заснул.
Кунта начал уже привыкать к темноте под мешком. Теперь же уши его уловили обычные утренние звуки – пение петухов, лай собак-вуоло, завывания алимамо, стук пестиков в ступках. Утренняя молитва Аллаху, как ему было известно, будет связана с успехом церемонии, которая вот-вот должна начаться. Он слышал движение в хижине и чувствовал, что это Бинта. Было странно не видеть ее, но он точно знал, что это его мать. Кунта подумал о Ситафе и других своих приятелях. Он с удивлением понял, что за всю ночь ни разу не вспомнил о них. Он твердил себе, что у них ночь была такой же долгой и трудной, как и у него.
Когда возле хижины раздались звуки кор и балафонов, Кунта услышал, что кто-то идет и разговаривает. Голоса становились все громче. Затем зазвучали барабаны, резко и уверенно. А через мгновение сердце его остановилось – он почувствовал чужое присутствие в хижине. Он не успел собраться с духом, как его схватили за руки, рывком подняли со стула и поволокли из хижины на улицу, где уже оглушительно стучали барабаны и кричали люди.
Его толкали и пинали. Кунте хотелось за что-нибудь уцепиться, но каждый раз твердая и уверенная рука останавливала его руку. Тяжело дыша под мешком, Кунта понял, что его больше не бьют и не пинают и криков толпы уже не слышно. Наверное, люди пошли к другой хижине, подумал он, а его направляет раб, которого Оморо, как все остальные отцы, нанял, чтобы тот отвел сына с мешком на голове в ююо.
Каждый раз, когда очередного мальчика вытаскивали из хижины, толпа восторженно кричала. Кунта был рад, что не видит танцоров-канкуранг, которые выделывали головокружительные кульбиты и подпрыгивали высоко в воздухе, потрясая своими копьями. Большие и малые барабаны – все барабаны деревни – оглушительно били, и раб все ускорял шаг, ведя Кунту между рядами людей. «Четыре луны! – кричали люди. – Они будут мужчинами!» Кунте хотелось рыдать. Ему безумно хотелось коснуться Оморо, Бинты, Ламина – даже надоедливого плаксы Суваду! Он не мог вынести мысли о том, что пройдет четыре долгие луны, прежде чем он снова увидит тех, кого любил больше всех на свете – только раньше не понимал этого. Слух подсказал ему, что они с проводником присоединились к длинной процессии, двигавшейся под ритмичный бой барабанов. Они прошли через ворота деревни – он понял это, потому что гул толпы начал стихать. Кунта почувствовал, что по щекам его текут слезы. Он крепко зажмурился, чтобы скрыть слезы даже от себя самого.
В хижине он ощущал присутствие Бинты. Теперь же почти физически чувствовал страх своих товарищей по кафо, которые шли впереди и позади него. Он знал, что страх их так же велик, как и его. И от этого стыд его ослабел. Он шагал, ослепленный белым мешком, и знал, что оставляет позади не просто отца, мать, братьев и родную деревню. И осознание это наполняло его печалью и ужасом. Но Кунта знал, что это нужно сделать. Это сделал его отец и когда-нибудь сделает его сын. Он вернется – но уже мужчиной.
