Но дальше все как-то тише пошло. Мама за бытом осела. Работа-дом-работа всю легкость съели. Чуть располнела, может, даже немного на себя рукой махнула. А батя как был красавцем-моряком, так еще вроде ярче стал, заматерел, да в карьере рост наметился. В общем, помню я, как в нашей семейной дружной жизни какой-то скол наметился. Отец чаще в рейсы уходить стал, мама из-за этого то грустила, то плакала, то на отца срывалась, обвиняя в загулах. И вот однажды, после долгого разговора в закрытой комнате, откуда было слышно, как мама плачет и что-то с обидой выговаривает, отец вышел как будто чужой, подошел ко мне, ладонью мазнул по голове и сказал: «Ну, бывай, старичок, ухожу я, значит. Но ты не переживай, видеться будем часто, так что даже не заметишь, что что-то изменилось». Я же, толком не понимая, что происходит, спросил, куда он уходит и почему. А он в ответ как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Вырастешь — поймешь». Потом накинул куртку и ушел. А я заплакал. Было мне тогда всего пять лет, но я четко понял, что папка ушел от нас, от меня и что былая веселая жизнь кончилась. Из комнаты вышла зареванная мама, обняла меня, шепча, что все будет хорошо, но я-то знал своим детским умом, что не будет.
Жизнь и на самом деле как будто поблекла. Сестра больше к матери жалась, а я все ждал, когда отец вернется. Мама тоже вначале как будто бы его ждала. Вздрагивала на звонки в дверь и с надеждой в глазах бежала открывать, но это был не он. Отец вообще вновь появился в моей жизни только через несколько лет. Когда я шел не торопясь из школы, обычный такой, уже умудренный школьной жизнью первоклассник с дутым ранцем на спине, подпинывающий сменку в холщовом мешке. И вдруг меня как кипятком ошпарило — по другой стороне шел батя, держа под руку очень яркую красивую женщину. Они что-то живо обсуждали и смеялись. Я сначала обмер, а потом рванул через улицу с восторженным криком: «Папа!» Отец обернулся, оставил свою спутницу и, сделав шаг ко мне навстречу, подхватил, высоко подкинув над собой вместе с ранцем и сменкой. Ты даже не можешь представить, как я тогда бы счастлив! Все дни, наполненные тоскливым ожиданием, простил ему только за то, что он позволил побыть с ним рядом. Тогда мы пошли в кафе. Отец накупил мне разных сладостей, а себе и спутнице взял кофе. И он совершенно не обратил внимания на ее недовольно скривленные ярко накрашенные губы. А я заметил. И внутри проскользнула едкая радость от мысли, что вот она должна смертельно обидеться на папу и уйти, тогда мы с ним пойдем домой, а там мама и сестра. Ох и рады они будут! И все пойдет по-старому! Все снова станет замечательно! Но девица никак не уходила, и мое мороженое все-таки закончилось. На крыльце кафе отец опять потрепал меня по голове своей огромной пятерней и сказал: «Бывай, старичок! Увидимся!» И, подхватив под руку красотку, ушел. А я побрел домой.
Нет, тогда я уже не плакал. Большой ведь. Просто шел, как будто оглушенный. Придя домой, даже не сразу понял, о чем меня спрашивает мать. Правда, после этой встречи отец больше надолго не пропадал. Мы стали опять видеться. Он нас с сестрой забирал иногда в выходные дни и вел развлекать. Это было весело. Но, если быть откровенным, больше всего мне нравились те встречи с отцом, когда сестра не могла с нами пойти. Вот это было настоящее счастье! Как будто отец принадлежал только мне.
Потом у мамы появился друг — дядя Гриша. Он был неплохой мужик, без искры, но порядочный. Всегда приходил в гости с цветами, как он говорил, «для дам», вручая гвоздички или хризантемки маме и сестре, а мне протягивал сверток к чаю. Меня кривило от его правильности. Ничего не мог с собой поделать. А вот сестра ничего, наоборот, потянулась к нему, к его прописной заботе. Я ей как-то зло ляпнул, что купилась на цветики-семицветики. Она меня дураком обозвала. Ну да мне было все равно, я вел глухую домашнюю оборону против дяди Гриши и продолжал ждать отца, который тогда уже капитаном стал! И пусть все того же сухогруза, но каково, а! На мое пятнадцатилетие, представляешь, подарил настоящую кожаную капитанскую куртку! Меня же тогда чуть кондрашка от счастья не хватил. Помню, я тогда подарок дяди Гриши, книги, даже раскрывать не стал. Напялил на себя папкин подарок и ходил так весь вечер, светясь, как лампа в люстре. Мама тогда промолчала, но я видел, как ей горько и обидно, но это ничуть не омрачило моей безграничной пацанской радости. Как же я обожал отца!
А на лето он вдруг пригласил меня в рейс. С собой! Сестра тогда заныла, чтобы ее тоже взяли, но отец категорически отказал, сказав, что нечего молодой девушке делать на сухогрузе. Она тогда в слезы, давай его уговаривать, но отец остался непоколебим в своем решении. На радость мне, кстати. Я, помню, даже язык ей показал, а она постаралась меня треснуть по спине кулаком, да только поймай меня! Отец дал ей денег на летние развлечения в городе, она тут же успокоилась и гордо убыла. А я пошел в рейс. И ты знаешь, ничего там сверхъестественного и романтичного не оказалось. Рутина. Скука длиной в несколько недель. В один из вечеров, свесив ноги с борта и разглядывая черную речную рябь, я понял, что точно не хочу быть моряком, но тут же вспомнил сестру, когда ей отказал отец, и расплылся в довольной улыбке. Отец — мой! А она пусть и дальше дружит с дядей Гришей. После того путешествия в рейсы я больше не ходил. Батя приглашал пару раз, но я под благовидными предлогами увиливал.
Время шло. После школы я для галочки закончил техникум и ушел в армию. По возвращении недолго думая рванул в спецназ. Вот где я смог себя реализовать, да так, что уже сам ловил восхищенные и полные тревоги взгляды отца. Он хоть и постарел, сдал некоторые позиции, но по-прежнему хорош. Речной волк, капитан сухогруза. К маме он так и не вернулся, в итоге живет один, больше всего боясь грядущей пенсии. А я хоть и вырос, но так и не понял его.
* * *
— Что же получается, что вот так просто все и глупо, сестра, Маринка… Взрослые поступки родом из детства? — вслух размышлял Бэл.
— Получается, так. Ищем всю жизнь ответы на вопросы из бессознательного. Пытаемся опять испытать когда-то прожитые чувства: злость, радость, счастье, обиды… Да мало ли чего еще. Только за этими попытками конкретные поступки стоят, и вот за них рано или поздно расплачиваться приходится.
— Так подскажи, мне в какую кассу оплатить? — невесело усмехнулся Бэл.
— Разберемся, — ответила Ветла и, немного подумав, добавила: — Правда, далеко не все так просто в твоем деле. Есть заковырка.
— Что такое? — Бэл отметил, как опять противно затянуло тревогой в груди.
— Да понимаешь, не было еще ни разу, чтобы душа навстречу не вышла. Они такой шанс не упускают. А здесь Маринка точно знала, что ты пришел, но не показалась. Почему?
— Обиделась, — вздохнул мужчина.
— Не совсем так. Души обид не копят. Они ведь все под совершенно другим углом видят. Истинным. Прощать умеют. Любить. Жалеть. Разные они, но хорошие. У каждой души своя история длиной в прожитую жизнь, но от близости к Богу обретают другое разумение этого удивительного дара. Поэтому умеют прежде всего понимать, а вот чего не умеют, так быть равнодушными. Помнишь, как у Валдая было, когда он держал душу друга на перепутье, а она больше за него билась, терзалась его болью? Вот ведь! А бывает, душа сама выбирает ждать тех, кого любит. Представляешь, иногда я их вижу во время перехода. Сидят тихонько у воды, смотрят в отражение и ждут своих. Они через воду за живыми наблюдать умеют. Такие трогательные. Когда мимо прохожу, приветствуют кивком или рукой помашут. Некоторые, правда, так созерцанием увлекаются, что даже не замечают меня. Так вот, сдается мне, что Маринка была легкой да незлобивой, поэтому не понимаю, почему она не вышла. Но, может быть, сейчас что-то изменится, когда ты и суть вроде уловил, и сожаление ощутил.
