— Да, — сказал Сорокин, — в смысле приятности компании я сейчас того… не очень.
— Неприятности? — вскользь поинтересовался Мещеряков, благодарно кивая официантке, которая поставила перед ним длинный запотевший бокал со светлым пивом.
— Можно подумать, твоя работа — сплошной праздник, — уклончиво ответил Сорокин.
— Да, — задумчиво согласился Мещеряков и пригубил пиво. — Работа — это всегда головная боль. Особенно когда отвечаешь не столько за себя, сколько за других.
— Вот-вот, — поддакнул ему Сорокин. — А когда в лейтенантах ходил, небось, думал: погодите, вот стану полковником, вы у меня попляшете! Буду сидеть в кабинете и указывать: ты туда, ты сюда, а ты, морда, вообще ступай сортиры драить… Было дело?
— А как же! — улыбнулся Мещеряков. — Но должен тебе сказать, что сортиры в нашей конторе действительно чистые.
— У вас только сортиры и чистые, — не удержался Сорокин и немедленно устыдился: вряд ли стоило срывать на полковнике ГРУ свое дурное настроение.
Мещерякова, впрочем, было не так-то легко обидеть: он прошел отличную выучку, и немалая заслуга в этом, насколько было известно Сорокину, принадлежала Иллариону Забродову.
— А у вас зато и сортиры не блещут, — спокойно парировал Мещеряков. Сорокин вздохнул.
— Очко в твою пользу. Был я недавно в одном отделении… А, к черту, не будем о грустном. Ты извини, я что-то к вечеру стал уставать. На пенсию, что ли, уйти?
— Ага, давай, — язвительно подхватил Мещеряков. — И я с тобой. Пошлем всех подальше и будем жить в свое удовольствие. Помнишь, как в армии шутят? Снял портупею — и рассыпался. Не боишься?
— Забродов же не рассыпался, — зачем-то сказал Сорокин.
— Забродов рассыпаться не может, — наставительно произнес Мещеряков. Говорил он в бокал с пивом, и голос его звучал глухо, как в бочку. Забродов — не человек.
— Интересно, — сказал Сорокин, — а кто он, по-твоему?
— Забродов — беглец из какого-то романа, — сказал Мещеряков. — Фенимор Купер, Майн Рид… Да нет, даже не так. Не из романа, а из утопии. Идеальный человек в представлении какого-нибудь кабинетного философа.
— Гм, — сказал Сорокин. — Да… Ну, это ты, брат, загнул. Хорош идеальный человек! Идеальный солдат — это я еще понимаю.
— Говори потише, — попросил Мещеряков. — Тоже мне, идеальный солдат… Тебе бы такого подчиненного, ты бы его лично через неделю расстрелял перед строем. Потом бы, конечно, посмертно представил к ордену, но сначала все-таки расстрелял бы.
— Пожалуй, — подумав с минуту, хмыкнул Сорокин. — А все почему? Все потому, что в нашей грубой жизни ничто идеальное не приживается.
— Этот негодяй прижился очень даже неплохо, — заметил Мещеряков.
— Идеальная приспособляемость, — подсказал Сорокин.
— Очень смешно, — огрызнулся Мещеряков. — Что-то ты сегодня и в самом деле… того. Колючий, как дикобраз. В чем дело?
— Сейчас, — проворчал Сорокин, — расскажу… Тебе как: полный доклад представить или только тезисы?
— Конспективненько, — усмехнулся Мещеряков, — вкратце. Впрочем, можешь не трудиться. Я, знаешь ли, иногда из чистого любопытства просматриваю газеты.
Сорокин шепотом произнес матерное ругательство.
— Целиком и полностью с тобой согласен, — не слишком сочувственно сказал Мещеряков. — Журналисты — это вечная заноза в наших с тобой задницах. Ничего не поделаешь — свобода печати… Слушай, а ты не пробовал их, скажем, расстреливать? Или сажать, а? Берешь кило героина, заряжаешь им редакционную машину, сажаешь всех до последнего курьера в кутузку, а потом тихо шлепаешь при попытке к бегству… Не пробовал? А ты попробуй.
— Смешно тебе, — проворчал Сорокин, с тоской заглянув в бокал с пивом. — А у меня, между прочим, какая-то сволочь людей ест.
— Ну, у меня людей тоже периодически едят, — сказал Мещеряков. Приходишь утром на службу и отдаешь приказ: такого-то ко мне в кабинет, А тебе отвечают: никак невозможно, потому как такого-то вчера съели. Вызвали наверх и сожрали с потрохами, а объедки отправили на Чукотку, в театральный бинокль за американскими разведывательными спутниками следить.
— Ну и что ты тогда делаешь? — с неожиданно вспыхнувшим интересом спросил Сорокин, — Ну а что в таких случаях делают? — вяло откликнулся Мещеряков. — Хватаюсь за свою задницу и щупаю: на месте она или половину уже кто-нибудь отгрыз? Тьфу! Хотел поднять тебе настроение, а получилось, что свое испортил. Девушка! Организуйте-ка вы нам коньячку… Граммов по пятьдесят для начала, хорошо?
— А что скажет госпожа полковница? — на всякий случай спросил Сорокин.
— А твоя?
— А моя уже все сказала и укатила на дачу.
— А моя, — со вздохом сказал Мещеряков, — в Париже. Франко-российская дружба — это тебе не хухры-мухры, понял?
— Понял, — сказал Сорокин. — Да здравствует свобода?
— Что ты называешь свободой? Вот это? — Мещеряков обвел нетерпеливым жестом уличное кафе. — Или это? — он раздраженно кивнул в сторону своей машины, которая терпеливо дожидалась его у бровки тротуара, мигая оранжевыми огоньками аварийной сигнализации, как новогодняя елка. — Слушай, а давай напьемся!
— М-да? — с некоторым сомнением в голосе сказал Сорокин.
— А что? Со старшими по званию пить приходится осторожно — вдруг что-нибудь не то ляпнешь. С младшими — сам понимаешь, еще хуже. А с тобой как раз, что называется, в уровень. И повод есть…
— Какой повод?
— Свобода, елки-палки!
Принесли коньяк. Сорокин задумчиво повертел рюмку в пальцах и вдруг спросил:
— Тебе Забродов, случайно, не звонил?
— А что? — быстро откликнулся Мещеряков, бросив на приятеля острый взгляд, которого тот, похоже, не заметил.
— Да так, вспомнилось почему-то. Наверное, по ассоциации со свободой. Никогда не видел более свободного человека. Не считая душевнобольных, конечно.
— Вот-вот. Да нет, не звонил, конечно. От него разве дождешься? Понятия не имею, где его носит. Судя по тому, как долго он отсутствует, занесло его довольно далеко. Это же Забродов! Он мог, например, отправиться прогуляться в Непал — поболтать с ламой и вообще развеяться… Одно слово чокнутый!
На столе зазвонил мобильник Сорокина.
— Да уж, — беря телефон в руку, согласился Сорокин, — что есть, того не отнимешь… Вот же чертова штуковина! — воскликнул он, имея в виду телефон. — Я его когда-нибудь растопчу, ей-богу!
Хоть бы раз сказали что-нибудь приятное, а то все норовят сообщить какую-нибудь гадость.
— А вдруг? — с философским видом предположил Мещеряков. — Вдруг это, к примеру, Забродов — легок на помине? Вернулся и горит желанием повидаться… А?
