«Лендровер» никак не отреагировал на эту короткую речь. Под капотом у него тихонечко потрескивало и бурлило, словно машина страдала несварением желудка. Это остывал разгоряченный двигатель и стекала по трубопроводам обратно в радиатор охлаждающая жидкость.
Илларион раздавил окурок в пепельнице, ободряюще похлопал ладонью по ободу руля и выбрался из машины на асфальт Беговой.
В лавке у Пигулевского в этот час почти никого не было. Стеклянная дверь приветливо позвонила колокольчиком, и в лицо Иллариону дохнуло корицей, ванилином и еще чем-то очень вкусным и знакомым — в общем, старой, сухой, как порох, бумагой. Запах был слабым, но легко различимым, и Забродов с удовольствием вдохнул его полной грудью, смакуя, как хорошее вино.
В последнее время они с Пигулевским общались в основном по телефону. Илларион позвонил старику сразу же, как только вернулся из своей не слишком удачной «командировки». Вещи и книги, которые на время под честное слово одолжил ему Марат Иванович, были возвращены ему и его друзьям в целости и сохранности. Илларион даже предлагал выплатить нечто вроде арендной платы, но Пигулевский с искренним возмущением отверг это предложение. Возмущался он долго, громко и красноречиво — так, как может возмущаться только поднаторевший в словесных баталиях ядовитый старикан. Слушать его было одно удовольствие, но Илларион все-таки предпочитал живого Пигулевского Пигулевскому из телефонной трубки. Телефонный Пигулевский был просто голосом. С ним было приятно разговаривать, но при этом терялась половина удовольствия. Не станешь же, в самом деле, распивать чаи на пару с телефонным аппаратом!
Короче говоря, Илларион Забродов банальнейшим образом соскучился по сварливому букинисту и теперь, стоя на пороге его магазинчика, испытывал такое чувство, словно вернулся домой из долгого и полного лишений похода. В какой-то степени так оно и было: жизнь, которую вел Илларион в течение трех последних месяцев, была сытой и почти роскошной, но Забродов зверски изголодался по нормальному человеческому общению.
Девушка за прилавком подняла голову на звук дверного колокольчика, и ее лицо сразу же осветилось улыбкой — дежурной, конечно, но все равно очень милой. Девушка была новая, Иллариона она не знала, и ее улыбка предназначалась, естественно, не ему лично, а просто потенциальному покупателю. Илларион подумал, что у старика губа не дура, и приветливо улыбнулся в ответ.
— Здравствуйте, — сказал он. — Должен сразу вам заметить, что вы прекрасно смотритесь на фоне всего этого старья. Вас выгодно выделяет свежесть и оригинальность исполнения. К сожалению, во времена Рубенса и Рафаэля человеческая природа еще не достигла такого совершенства, как то, что я имею удовольствие наблюдать сейчас.
Слегка сбитая с толку этим многоэтажным комплиментом, девушка смутилась и от этого сразу же посуровела. Менее красивой она от этого не стала.
— Вас интересует что-нибудь конкретное? — строго спросила она. — Я с удовольствием вам помогу.
— Правда?! — обрадовался Забродов. — Это же просто чудесно! Кроме вас, помочь мне некому на всем белом свете, потому что в данный момент меня конкретно интересуете вы. Лично.
— Отстань от ребенка, старый негодяй! — раздался позади него сварливый старческий голос. — И не стыдно в твоем-то возрасте?
— Старый? — Илларион изобразил глубокую обиду. — Кто старый? Кто это говорит? Кто этот нахальный мальчишка, этот дерзкий юнец? — обратился он к продавщице, чем окончательно сбил ее с толку и даже вогнал в легкую краску. — Конечно, ему в его цветущем возрасте больше пристало нанимать на работу молоденьких симпатичных девушек, чем мне — говорить им комплименты. Скажите, — он понизил голос до заговорщицкого шепота и перегнулся через прилавок, — он уже делал вам нескромные предложения? Учтите, доверять ему нельзя. У него семья… или две? Марат Иванович, — обернулся он к Пигулевскому, — напомни, пожалуйста, сколько у тебя семей: одна или две?
— Четыре, — угрюмо проворчал Пигулевский, стоя в распахнутых дверях своего кабинета. — Две в Москве, одна в Твери и одна во Владикавказе. И еще одна женщина с тремя детьми в Петропавловске-Камчатском, но с ней мы не расписаны. Светочка, детка, не обращайте на этого сумасшедшего внимания, он не буйный.
— Это правда, — сказал Илларион. — Я не буйный. Я симпатичный. С первого взгляда это, может быть, и не заметно, но, если приглядеться поближе, во мне можно рассмотреть массу достоинств. Массу! — повторил он, подняв кверху указательный палец.
— Масса нетто четыре миллиграмма, — вставил Пигулевский. — Оставь в покое ребенка и пойдем пить чай.
— Он тиран и деспот, — сообщил Забродов продавщице. — Не доверяйте ему. Он пьет кровь из своих подчиненных и вообще из всех, до кого может дотянуться.
— Ой, — начиная оттаивать, довольно игриво сказала продавщица.
— Вот вам и «ой», — отходя от прилавка, ответил Илларион. — Оглянуться не успеете, как на вашей прелестной шейке мертвой хваткой сомкнутся его вставные челюсти. Тогда вы прозреете, но будет поздно. Куда, как вы думаете, подевалась ваша предшественница?
Оставив продавщицу Светочку размышлять над этим вопросом, он бодрым шагом двинулся навстречу Пигулевскому. Марат Иванович посторонился, пропуская его в кабинет, послал обескураженной продавщице успокаивающую улыбку и плотно прикрыл дверь.
— Прекрати пугать мой персонал, — строго сказал он Иллариону. — А вдруг она поверит?
— Во что, Марат Иванович? — спросил Забродов, осторожно, с должным почтением опускаясь в глубокое антикварное кресло.
— Ну, в то, что я пью кровь… В чисто фигуральном смысле, разумеется.
— В фигуральном… Марат Иванович, а ты уверен, что ей известно это слово — фигуральный?
— Перестань, Илларион. Она очень хорошая девочка, из прекрасной семьи, умненькая… Поступала в университет, но провалилась…
— Гм, — сказал Илларион. — Экзамены как будто еще не начались.
— Ну, это было в прошлом году. Ну что ты сегодня, как ежик? Вернее, как репей. Прицепился к ребенку… Расскажи лучше, как живешь.
— Да как живу… Как всегда, в общем. То так, то этак.
— Как всегда?
Марат Иванович перестал возиться с фарфоровым заварочным чайником и посмотрел на Иллариона через плечо, по-птичьи повернув голову. Его глаза поблескивали из-под косматых бровей пронзительно и остро. Пигулевский, конечно, не мог знать, как Илларион провел эти три месяца, но он был умен и наверняка строил какие-то предположения по этому поводу.
Забродов выдержал этот взгляд, не моргнув глазом. Пигулевский едва заметно пожал плечами, отвернулся и возобновил свои манипуляции с чайником.
— Признаюсь тебе, — сказал он, — что я буквально сгораю от любопытства. Ты мечешься, ты небрит и взъерошен, ты совершенно неприличным образом вымогаешь у меня кучу какого-то ни на что не годного хлама, ты заставляешь меня бегать по другим антикварам и заниматься тем же… Потом ты исчезаешь на три с лишним месяца, возвращаешься и почему-то долго прячешься от людей. И при этом выясняется, что у тебя все как всегда! Прости, конечно, но поверить в рассказанную тобой сказку о гастролях какого-то никому не известного любительского театра, для которого тебе понадобился реквизит, я просто не в состоянии. Во-первых, какое отношение ты имеешь к театру? Во-вторых, где это видано, чтобы любительский театр добывал реквизит по антикварным магазинам? А в-третьих…
