– Да. Она жизни наши загубила…
– Загубила? Не знаю…
На том и расстались…
…Лидия придвинула к себе плошку с ракушками и камешками, стала перебирать их.
– Странно, что она собирала…
– Да, не похоже… как-то…
Вторая комната была маленькая спальня. Постель была небрежно убрана, как будто хозяйка собиралась скоро вернуться. И маленький рабочий стол, не покрытый ворохом бумаги, а чистый. Только несколько сцепленных скрепкой страниц, и сверху какая-то листовка по-итальянски. На ней было написано: «Nostra Signora della Terza età». Было похоже на какую-то молитву. Дальше шел русский текст, видимо, перевод.
– Ты думаешь, она все же была верующая? – спросила Нина сестру, разглядывая страницы.
– Бабушка Варвара точно. А мать – не знаю. Когда-то партийная была… Хотя – отпевание это. Наверное, она так распорядилась…
Лидия надела очки. Почерк был разборчивый, без наклона, даже со склонностью к печатной графике – крупные прямые буквы, никакой извилистости строк, слегка увеличенные пробелы между строками и словами, куда прекрасно вплетались бы авторские правки. Но здесь никакой правки не было – чистый текст, который выглядел окончательно и даже торжественно.
Начала читать…
– Благословенны те, кто смотрят на меня с участием…
– Мне кажется, что все эти ее… на нее смотрели просто с обожанием, – заметила Нина.
– Нин, это же она не про себя, это просто молитва такая, – заметила Лида и продолжала:
– Благословенны те, кто приноравливает свой шаг к моему, усталому и замедленному.
– Какой шаг, – пробурчала Нина, – она же лежала чуть ли не год.
– Не понимаешь, что ли, она же писала это до того, как слегла…
– Благословенны те, кто громко говорят в мое оглохшее ухо…
Нина, перебиравшая на столе камушки и шишки, замерла. Потом спросила тихо:
– Лида, это она про себя, что ли? Ведь правда, она последние годы плохо слышала.
Лидия, не поднимая головы, ответила:
– Нет, конечно, это вообще… – и продолжала все медленнее:
– Благословенны те, кто ласково сжимают мои трясущиеся руки…
Благословенны те, кто с интересом слушают мои рассказы о давно ушедшей молодости…
И остановилась:
– Нина, а ты вспоминаешь про детство? И вообще, что мы вспоминаем? Я вспоминаю, как с бабушкой в Крым ездили в детстве…
– Это она только с тобой… Меня никто в Крым не возил. В пионерский лагерь меня отправляли.
– Ну да, мама вообще отпусков никогда не брала. Как стали выпускать, ездила… В Рим, в Иерусалим… и никогда мне ничего не рассказывала.
– А мне вообще никто ничего не рассказывал – ни мама, ни ты… – пожала плечами Нина. – О чем все это? О чем ты читаешь-то? К чему это?
– Да подожди, Нина. Я поняла. Она же только перевод делала, писали-то итальянцы какие-то, вот видишь, по-итальянски написано, и тоже десять пунктов.
И продолжала все медленнее:
– Благословенны те, кто понимают мою жажду общения…
– Господи, да какая жажда? – перебила Нина. – Она со всеми этими общалась по делу только, она только сама себя и занимала, и никто ее не интересовал…
– Да помолчи, Нин, мы на самом деле этого не знаем. Это нами она не интересовалась, мы ей совершенно не интересны были, а другие-то, с которыми она разговаривала, может, интересны… всю жизнь вокруг нее толпились…
– Благословенны те, кто дарят мне свое драгоценное время…
– Чем ты больше читаешь, тем у меня все больше злости, – а нам она свое драгоценное время никогда не дарила! Бабушка, может, тебе и дарила! А когда бабушка умерла, только детский сад мне дарил… драгоценное время.
Лида отмахнулась:
– Да не бурчи ты! Ты просто не понимаешь.
Я все же лучше понимаю, сама уже старуха, мне скоро семьдесят!
– Благословенны те, кто помнят о моем одиночестве…
– Лида! Не могу это слушать! Ну вот нисколько это не про нее, это про нас с тобой. Это у нас одиночество благодаря ей…
– Нин, глупости не говори. Я из дому ушла, мне девятнадцати не было, а ты с ней еще сколько лет прожила, пока дом на Остоженке не расселили. Не перебивай!
– Да зло берет, Лида! Просто зло берет!
– Послушай, это просто чужая молитва, не она ее писала. Только перевод…
– Благословенны те, кто возле меня в минуты моих страданий…
– Но она же не хотела нас видеть, – заплакала неожиданно для себя самой Нина. – Сама не хотела!
– Нас там не было… это правда, – тихо сказала Лида. И читала совсем уж медленно, чуть ли не по складам:
– Благословенны те, кто меня радует в последние дни моей жизни…
Благословен тот, кто будет держать меня за руку в минуту моего ухода…
Лида аккуратно положила бумажки на то место, где они прежде лежали, уронила лицо в собранные широкой горстью ладони. И заплакала…
– О Господи, – прошептала Нина, – это же про нас…
Они плакали, сидя за маленьким деревянным столом плотницкой работы.
– А кто ее за руку держал… мы и не узнаем…
– Но ты же ее знаешь, мы ей и нужны не были…
– Вот теперь я не знаю уж… с чего она это переводила на русский… Может, для нас…
– Никогда не узнаем.
Лида положила большую тяжелую руку на тщедушное Нинино плечо.
– Что мы наделали, Нина… Прости меня…
– Ты меня прости, Лидочка.
Они улетали в Москву, взяв с собой записные книжки матери и перевод молитвы пожилых, про которую они узнали от Антонеллы, – это она в последний приезд Александры Викентьевны отвозила ее в церковь Сан-Донато, где стояла скульптура Божьей Матери Cтариков – Nostra Signora della Terza età. Может быть, так правильнее переводить – не «пожилых», а «стариков»? И там висела на стене эта самая молитва… И еще они увозили фарфоровую плошку, в которой лежали ракушки, камешки и бусины, которые делили с их матерью ее одиночество…
