— Нет. Пусть только заплатит. Все должно быть по-честному.
Чарли спустился в подвал к Филарджи.
— Завтра утром я вас освобожу.
— Неужели все закончилось?
— Вроде того. Завтра на углу Шестьдесят первой и Мэдисон в десять часов утра.
— Просто не верится. Каждый день я просыпаюсь и жду, что эта ужасная женщина придет и убьет меня.
— Вы родом из Неаполя, верно?
— Да.
— Из бедной семьи?
— Да.
— Вы не забыли Каморру?
— Нет.
— Мы гораздо хуже Каморры. Против нас они шушера, мы мигом покончили с ними в этой стране. — Чарли придвинулся, навис над головой Филарджи. — Где бы вы ни прятались, мы вас повсюду достанем. Прячьтесь хоть в бункере или на авианосце посреди океана, для нас не существует преград. Вы меня понимаете? Завтра, когда вы выйдете, полиция снимет с вас показания. Если вы хоть словом обмолвитесь о людях, которые вас похитили, вам конец. Одно слово — и мы вас убьем.
Глава 41
Чарли поставил будильник на пять тридцать, чтобы до восьми успеть убраться и приготовить горячий завтрак. В восемь часов они уедут, а в десять освободят Филарджи в условленном месте.
— К черту эту уборку, Чарли, — простонала сквозь сон Айрин, когда раздался звонок будильника.
— Слушай, мы сюда приезжаем время от времени. Что, если тебе захочется провести здесь пару недель летом?
— Я уже провела тут два месяца.
— Здесь жили две свиньи. Я хоть и заставлял их убираться, но разве они умеют?
Чарли пропылесосил все комнаты, застелил кровати, вымыл пол в ванных и на кухне, а затем приготовил Филарджи омлет из трех яиц, поджарил тосты, сварил кофе и отнес ему в подвал.
— У вас сорок минут на завтрак и уборку помещения. О’кей? Я буду вам очень благодарен.
Когда Чарли вернулся на кухню, Айрин заканчивала мыть посуду.
— Как мы его повезем? — спросила она.
— Я завяжу ему глаза и заткну уши и положу в машину сзади. Сначала мы поедем в Лонг-Айленд-Сити. Там развяжем его и пересадим на пассажирское сиденье. Так поедем в Нью-Йорк. Из Лонг-Айленд-Сити ты позвонишь отцу и скажешь, что я готов освободить Филарджи через пятнадцать минут, чтобы он успел предупредить людей из ФБР, которые ждут в отеле. Потом ты едешь на метро домой и ждешь меня примерно в двенадцать пятнадцать.
— О’кей.
— Он тебя до ужаса боится. Сейчас мы войдем к нему, а ты сделай каменные глаза и зверское лицо, чтобы, вспоминая тебя, он молчал все двадцать пять лет.
Филарджи вздрогнул, увидев Айрин, которая скалилась, как убийца в плохом телесериале. Чарли завязал ему глаза плотной тканью, сунул в уши затычки, связал руки, взвалил себе на спину, точно мешок, и понес наверх. В машине он уложил Филарджи сзади на пол, пока Айрин запирала дом.
Десять или пятнадцать минут они ехали молча, а затем Айрин сказала:
— Чарли, все-таки как насчет денег, что Прицци должны мне? Вдруг они откажутся платить?
— Ну не знаю.
— Чарли, Филарджи пока у нас. Он стоит минимум семьдесят миллионов. Минимум — потому что с ним они получат целый банк. Банк, Чарли! Ты можешь выдвигать любые условия, они на все согласятся. Что такое для них миллион сто? Для них это гроши, а для меня огромная сумма. Я ни разу в жизни не видела столько денег сразу. Дон Коррадо обещал тебе два с половиной миллиона, но это всего лишь обещание. Ты даже не знаешь, в Швейцарии эти деньги или нет. Так ради чего мы отдаем им Филарджи? Ради обещаний? Допустим, тебя сделали боссом, но после смерти Винсента других кандидатов в боссы не осталось. Ты нужен им, чтобы держать бизнес, потому что больше некому.
— Черт подери, Айрин, босс имеет три лимона в год.
— Ну и что? Это зарплата, положенная на этой должности. Не забывай, что не Прицци тебе делают одолжение, назначая тебя боссом, а ты им. Кроме того, они должны тебе большие бабки, которые согласились выплатить в обмен на Филарджи. Хорошо, ты везешь им Филарджи. Где бабки, Чарли?
— Слушай, Айрин, — в отчаянии сказал Чарли, — Прицци не отказались платить. Дон
Коррадо лично сказал мне, что заплатит. Я слышал это собственными ушами.
— Это сицилийская брехня, Чарли! — горячо возразила Айрин. — Где это видано, чтобы сицилийцы, получив то, что им нужно, выплачивали долг?
— Айрин, я с детства мечтал стать боссом, боссом крупнейшей в стране семьи. Семьи, которая правит Америкой наравне с сенатом или «Дженерал моторе». Ты думаешь, я откажусь от этого ради каких-то двух с половиной лимонов? Через десять лет мы будем иметь тридцать миллионов в Цюрихе, через двадцать лет — шестьдесят миллионов. Это дело верное. Мы пожертвуем небольшой суммой, чтобы выиграть в пятьдесят раз больше. Неужели ты не понимаешь, Айрин?
— Что ж, прощайте наши денежки. Прицци скорее сожрут собственных детей, чем заплатят. Ладно, плюнем на два с половиной миллиона, на пятьдесят тысяч от Винсента, на гонорар за Филарджи, но я никогда не откажусь от своих пятисот сорока. Я не успокоюсь, пока не получу их. Мне больно об этом говорить, Чарли, потому что дороже тебя у меня никого нет, но я должна. Я скажу тебе, что я сделаю. Я помогу тебе выгрузить Филарджи, я позвоню твоему отцу, я вернусь домой и подожду до пяти часов вечера. Если к пяти часам вечера Прицци не вернут мне мои деньги, я уезжаю в Лос-Анджелес и между нами все кончено.
В ее глазах заблестели слезы.
— Ладно, Айрин, — Чарли погладил ее по руке, — я сегодня же поговорю с отцом. Мы поедем к дону Коррадо и попросим вернуть деньги. Это твое право. Но только не говори мне, что ты уедешь, я этого не переживу. Все устроится, все будет так, как ты хочешь.
После звонка Айрин Анджело открыл маленькую черную записную книжку и набрал номер Хэнли.
— Дейви? Через пятнадцать минут Роберт Финли, банкир, пойдет к себе в отель.
Хэнли позвонил главному инспектору, который велел ему уведомить главного следователя, «Нью-Йорк тайме», «Дейли ньюс» и ФБР.
— Все должны знать, что заслуги по поимке преступника принадлежат нам, — сказал он.
В это время Чарли проезжал по мосту Квинсборо. Рядом сидел Филарджи.
— Через несколько минут, — говорил Чарли, — я вас высажу, и вы пойдете по Мэдисон-авеню к себе в отель. Вы не забыли, о чем я вас предупреждал?
— Не забыл.
— Вас ничто не убережет. Если вам покажут десять тысяч фотографий и на одной из них вы опознаете одного из нас, вам конец. Понимаете?
— Да, да.
— Вы ничего не знаете, ничего не слышали, никого не видели, потому что вас держали с завязанными глазами, ясно?
— Да, я понимаю.
