Но в данный момент раковая опухоль была ни при чем. Беда в том, что грации во мне примерно как в бизоне, ныряющем со скалы.
– Я не умею танцевать, – призналась я. – Как будто у меня четыре ноги, и все левые.
– Тебе повезло, потому что у всех пуэрториканцев от рождения есть правая нога, левая нога и танцевальные бедра. Я умел танцевать сальсу еще до того, как научился ходить. Я тебя научу.
Он проделал передо мной утрированный пируэт, и я засмеялась.
– Хорошо, только тебе придется вести.
– Не вопрос. – Он положил одну ладонь мне на поясницу, а другой взял меня за правую руку. – Сначала посмотри минуту на мои ноги. Потом подними голову и слушайся меня.
Я покраснела, когда он стал водить меня взад и вперед, снова и снова, пока движения моих нижних конечностей не начали напоминать танец.
– Не так плохо, – прокричал Шайлоу сквозь музыку.
– Для «гринги»! – ответила я; больше всего меня радовало, что я пока не отдавила ему пальцы.
– Вот именно. – Он засмеялся и снова закружил меня.
Музыка заиграла медленнее, и он привлек меня к себе.
– Что дальше, Либби? – тихо спросил он, почти касаясь щекой моей щеки.
Лучше всего сыграть дурочку, подумала я.
– После обеда? Ну, может быть, ляжем пораньше?
Он засмеялся.
– Это само собой. Но я имею в виду – после Пуэрто-Рико.
Он видел меня голой, со всеми моими складками и ямками при ярком свете дня. Он наблюдал мою истерику после нашего спасения на берегу, слышал, как я ревела белугой на крыльце. Но рассказывать ему, как я собираюсь провести последние месяцы жизни, – нет, это уже саморазоблачение на грани разумного. Я подавила желание спрятаться под ближайшим столиком.
– Хочу съездить к брату в Нью-Йорк, – безразличным голосом сказала я. – Послушай, может быть, вернемся за столик? Что-то пить хочется.
– Ну конечно, – сказал он, ведя меня через весь зал. Мы сели за столик, и я сразу же выпила целый стакан воды. Когда я наконец подняла голову, он улыбнулся и сказал:
– В Нью-Йорк, говоришь? Говорят, там есть очень хорошие больницы.
– Я об этом слышала, – ответила я, промокая губы уголком салфетки.
– Вот и я слышал, – он взял свой стакан вина.
Официант принес нам паэлью, и мы оба проявили к ее поглощению преувеличенный интерес, время от времени прерываясь на обсуждение животрепещущих тем, например, люблю ли я мидии и достаточно ли долго готовился рис.
Но…
Вернувшись в его квартиру, мы разделись, набросились друг на друга, как койоты на падаль, а потом лежали, переводя дыхание. Он посмотрел на меня и спросил:
– А тебе не приходило в голову, что твое время еще не пришло?
Я покосилась на него, у меня еще слегка кружилась голова после секса.
– С учетом того, что ты мне говорил о своем отношении к судьбе и року, не думаю, что ты всерьез в это веришь.
– Нет, – признал он. – Я верю в то, что мы ничего не можем знать. Но, думаю, нет ничего дурного в том, чтобы считать, что пока мы полностью не готовы к смерти, мы продолжаем жить. А ты не готова. И не убеждай меня в обратном, Либби.
Я завернулась в простыню и промолчала.
В тусклом освещении спальни его глаза казались почти черными.
– Черт возьми, Либби, борись за свою жизнь, – тихо произнес он. – По крайней мере, получи еще одно медицинское заключение.
Я крепко прижимала к себе простыню, вдавив кулаки в подмышки.
– Дело не этом. А в чувстве собственного достоинства. Я борюсь за свое право позволить природе делать свое дело и не портить свои последние дни химией.
– Ну, этот разговор – не ко мне. Будь уверена, я знаю, какая гадость это лечение. Из-за химии и облучения я чуть не лишился обоих яичек, а до этого распался мой брак. Каждый раз, когда меня схватывает судорога, я думаю: «Вот оно, вернулось». И мне приходится очень стараться каждый день, чтобы то, что случилось со мной шестнадцать лет назад, не определило мою оставшуюся жизнь. Но знаешь ли, оно того стоит. Я жив, и завтра, если бы возникла необходимость, поступил бы так же.
– Мне очень жаль, что с тобой это случилось, – сказала я, хлюпая носом и изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Но это другое. Ты не заставишь меня передумать, а если именно этого добиваешься, то нам лучше не встречаться.
Он глубоко вздохнул, обнял меня и притянул к себе, прижавшись животом к моей спине.
– Не говори так, Либби, – прошептал он, и я расслабилась, привалившись к нему. – Разве нам не хорошо вместе?
Хорошо вместе? Конечно, с этим не поспоришь. Мы снова занялись любовью, потом Шайлоу уснул рядом со мной, я смотрела на москитную сетку и слушала его легкое посапывание. Несмотря на нашу стычку, я была странным образом довольна. Хотя история, приведшая сюда, была мне не по нраву, мне нравилась параллельная вселенная, в которой я оказалась. Место, где я могла не думать о повседневных мелочах, таких, как работа, счета и мой муж-гей, и вместо этого самозабвенно загорать, есть и спать, когда хочу, и наверстывать радость от плотских утех, которых была лишена первые тридцать четыре года своей жизни.
Вот только моя решимость закончить жизнь размывалась, как песчаный берег во время прилива. Что делать? Может быть, мой отказ от лечения был продиктован вовсе не смелостью, а мгновенным импульсом, или даже эгоизмом, как намекал Шайлоу?
Начиная засыпать, я услышала мамин голос, по крайней мере то, что было ее голосом в моем воображении. Перед тем как она умерла, у отца не хватило ни предусмотрительности, ни денег, чтобы купить видеокамеру, так что у нас с Полом остался только двухминутный клип, снятый кем-то из родственников на вечеринке у других родственников. Только он помогал нам воссоздать в памяти светлый, уверенный тембр маминого голоса.
– Я не боюсь за тебя, Либби, – сказала она, вкладывая свою ладонь в мою. Она лежала в хосписе, прикованная к постели тонкими пластиковыми трубками, проходившими между ног и убегавшими в глубь ее тела. – У тебя все будет хорошо, в душе я это знаю. Но береги Пола, хорошо, милая? Ради меня.
– Конечно, мама, – ответила я, сидя рядом, как парализованная, не в силах уронить слезу или сжать ее пальцы, боясь, что сделаю ей еще больнее.
– Ты моя радость, Либби Лу. – Она говорила медленно и напряженно, как будто ей стоило больших усилий выталкивать слова из горла и позволять им срываться с языка. – Я люблю тебя.
– А я тебя еще сильнее, мама, – сказала я, глядя ей в глаза, пока они наконец не закрылись.
Это было не то воспоминание, которое мне бы хотелось вызывать в памяти, тем не менее оно всплывало регулярно. Потому что именно в тот момент я наконец поверила – пусть на несколько коротких минут, – что она умирает. Священник, папа, Пол – все пытались предупредить меня. Я всегда была жизнерадостным ребенком, во всяком случае так мне говорили. Но когда родители усадили нас рядом и объяснили, что у нее рак, во мне что-то переключилось. Я будто разучилась видеть светлую сторону вещей. И мое подсознание решило: если не признавать, что темная сторона существует, то все жизненные невзгоды как бы исчезнут сами собой. Поэтому когда мне объясняли, что маме осталось жить недолго, я кивала и мысленно помещала эту вероятность где-то между нашествием инопланетян и доисторическим чудищем, бороздящем озеро Лох-Несс.
