Однажды, спустя два месяца, в начале очереди появился человек на коляске. Охрана убрала стул и подкатила его к столу с другой стороны от меня. Я посмотрела на этого человека и поняла, что я даже не понимаю, есть ли у него ноги – вид перегораживал стол. В тот вечер я сказал: «Стол не нужен, давайте его уберем». Это был единственный раз, когда я внесла изменения в середине работы. Теперь были только два человека на стульях лицом друг к другу, я и другой человек. Я вспомнила старую индийскую сказку: «Жил на свете король, который до безумия влюбился в одну принцессу, а она также безумно влюбилась в него. Они поженились и были самыми счастливыми на свете. Потом она умерла, будучи очень молодой. Король был так опечален, что прекратил что-либо делать, а только украшал ее маленький деревянной гроб. Он покрыл гроб золотом, потом бриллиантами, рубинами и изумрудами. Гроб становился больше и больше от этих многочисленных слоев. Потом вокруг гроба он построил храм.
И этого было недостаточно. Вокруг храма он построил город. Целая страна стала могилой для этой юной женщины. Уже больше ничего было не сделать, и король просто сидел. И тогда он сказал слугам: «Снимите крышу, уберите колонны стены, разберите весь храм. Уберите драгоценности. – В итоге остался только деревянный гроб. – Уберите гроб тоже».
Я всегда это помню. В жизни наступает момент, когда ты понимаешь, что на самом деле тебе ничего не нужно. Что жизнь не про вещи. Убрать стол имело большое значение для меня. Невероятно пекущемуся обо мне главе музейной охраны Тунджи Адениджи это не понравилось – стол служил своего рода буфером между мной и зрителями, а среди них были достаточно сумасшедшие люди.
Но я знала, что это было правильно. Проще. Больше контакта. Нет барьеров.
В первый день без стола случилась самая странная вещь: когда я сидела там, я вдруг почувствовала пронзающую острую боль в передней части левого плеча. В конце дня, когда я спросила доктора Линду, как она бы ее объяснила, она сказала: «Ты заметила что-то не то в том, как стояли два стула?».
Выяснилось, что, когда убрали стол, Марко передвинул один из осветительных приборов, чтобы убрать отблеск, – и каким-то образом из-за этого сдвига тень от ножек стула напротив меня соединилась и стала указывать в мое левое плечо как стрела. Как только мы немного подвинули стул, боль исчезла. Рационально объяснить это я так и не смогла. Но, в конце концов, много важных вещей не имеет рационального объяснения.
Я пережила такой разный опыт за эти три месяца «В присутствии художника» – каждый день был чем-то вроде чуда. Но последний месяц был абсолютной кульминацией этого всего, во многом из-за того, что я убрала стол. Как только его не стало, я почувствовала сильную связь с каждым сидящим. Я почувствовала, что энергия каждого посетителя складывается в слои передо мной, даже когда они уходят.
И люди возвращались снова и снова, в некоторых случаях дюжину раз и больше. Я начала узнавать людей, сидящих напротив, по их предыдущим визитам. Я даже узнавала людей в очереди. Там был один мужчина, который день за днем часами стоял в очереди и каждый раз, когда очередь доходила до него, уступал свое место. Он так и не сел напротив меня.
Эта работа собрала людей вместе по-новому. Я потом слышала, что группа людей, познакомившихся в очереди, стали регулярно, раз в месяц или два, встречаться на ужин, потому что они чувствовали, что этот опыт изменил их жизнь. А мужчина, который садился напротив меня двадцать один раз, сделал для меня книгу под названием «75». Предисловие книги гласило:
«В «75» 75 людей делятся своими историями участия в перформансе Марины Абрамович «В присутствии художника», который длился 75 дней в Нью-Йоркском Музее современного искусства. Каждый из них сидел в тишине лицом к лицу с Абрамович как минимум один раз в течение перформанса. Некоторые возвращались снова и снова. Их попросили описать свой опыт в 75 словах, и их тексты появляются в книге в порядке их получения мной. Я сделал эту книгу в качестве чествования и признания экстраординарного произведения Марины Абрамович.
– Пако Бланкас, Нью-Йорк Сити, май 2010»
И Пако сделал татуировку на руке «21» по количеству визитов.
В музее работало восемьдесят шесть охранников, и каждый из них сидел напротив меня. Один из них написал мне письмо:
«Марина, я заранее хочу поздравить вас с вашей великолепной выставкой в МоМА. Я был невероятно рад работать с вами. Когда я сел к вам, это сильно отличалось от того, как я смотрел на вас во время своей работы. Я не знаю почему, но мне стало страшно, мое сердце быстро забилось, пока не вернулось в нормальное состояние. Вы невероятный человек. Да благословит вас Господь!
– Луис И. Караско, охрана МоМА»
Испарившееся сообщество перформанса вернулось и стало намного больше, вобрав намного больше разных людей, чем раньше.
* * *
Во время последнего месяца мое сидение в атриуме стало чем-то другим. И не потому, что я знала, что работа подходит к концу – это было уже не про конец. Просто сам перформанс длился уже так долго, что стал самой жизнью. Казалось, жизнь расширилась с момента, когда я первый раз села на стул утром, до момента, когда прозвучало объявление, означавшее окончание перформанса в последний день: «Музей закрыт, пожалуйста, покиньте помещение». Потом я смотрела, как охрана направляет людей к выходу, как приглушается свет, и потом ко мне подошел мой ассистент Давид Балиано и слегка коснулся моего плеча.
Я наконец встала и легла на пол, чтобы вытянуть спину. Потом я направилась к лифту с двумя охранниками, сопровождавшими меня до гримерки. Я начала снимать платье, но руки так нестерпимо болели, что я еле могла ими двигать.
Во время последнего месяца, когда перформанс слился с самой жизнью, я начала интенсивно думать о моем назначении в жизни. Восемьсот пятьдесят тысяч человек в общей сложности побывали в атриуме, только в последний день в нем было семнадцать тысяч. И я была там для каждого, не важно, сидел он напротив меня или нет. Вдруг из ниоткуда появилась эта ошеломляющая потребность. Ответственность была колоссальная.
Я была там для каждого, кто был там. Мне было оказано великое доверие – доверие, которым я не смела злоупотребить никоим образом. Мне открывались сердца, я открывала свое сердце в ответ, раз за разом. Я открывала сердце каждому, потом закрывала глаза и потом всегда был другой. Одно дело моя физическая боль. Но боль в моем сердце, боль чистой любви, была куда сильнее.
Крисси Айлс написала: «Я вхожу в пространство перформанса. Голова Марины склонена. Я сажусь напротив нее. Она поднимает голову. Она мне как сестра. Я улыбаюсь. Она улыбается мне слегка. Мы смотрим друг другу в глаза. Она начинает плакать. Я плачу. Я не думаю о своей жизни, я думаю о том, какое влияние люди, сидевшие напротив, оказали на нее. Я хочу посылать ей любовь. Я понимаю, что она посылает мне безусловную любовь».
Само количество любви, безусловной любви от незнакомцев, было самым невероятным ощущением, которое я когда-либо испытывала. Не знаю, искусство ли это, сказал я себе. Я не знаю, что это и что есть искусство. Я всегда думала об искусстве как о чем-то, что находит выражение посредством определенных инструментов: живопись, скульптура, фотография, текст, кино, музыка, архитектура. И да, перформанс. Но этот перформанс вышел за рамки перформанса. Это была жизнь. Может ли, должно ли искусство быть изолированным от жизни? Я начала все сильнее ощущать, что искусство должно быть жизнью – оно должно принадлежать всем. Еще сильнее, чем прежде, я ощутила, что то, что я сделала, имело значение.
